просто пастушок
У поудень пужае. Можешь побачыть. Один раз ехало, ляскало — в лесу скриня здоровенная. Кони идуть, а голов нема. И у той скрине [что-то] стогнало: «О-о! О-о!». У поудень можэшь побачыть: иде у капелюшы, з тросточкой, несе на руце пинжак. Пришоу, стау протиу нас и рогочэ. Як человек, а зубы, як у коня, нагленные. Стали мы молицца — и он в болото пошоу. Ведьми вот захочуть человека спужать, дак спужають.
От, людына бувае, и говорать, если вона будэ все робить врэд, врэд, врэд для другых людэй, так она можэ ужэ заниматиса таким колдунством, и ужэ она будэ чорт. От з чого появляются тые злые духы. То у нас одна баба была, от, кажэ: «Дочэнько, нэ дають мне покою [черти]. От, придуть оны в ночы да зовуть мэнэ. Да, кажэ, по корчэ мянэ возять, да ужэ розвиднее, до хаты иду, а оны усю нич по корчэ ходять». Она ведьма була. Пуприходять, кажэ, у костюмах нових да в шляпах, да поодёванные. Нэ дають покою, кажэ, я ужэ и старая, нэ здужаю, а воны усе на мене сунуть, да сунуть, да сунуть [таскают].
Ведьма знаеца с тэми нечистиками. Ведьме нада абстригтись...Ведьма знаеца с тэми нечистиками. Ведьме нада абстригтись, шоб нельзя было ее схватить за косы. Она с чортами знаеца, то воны ее могут схватить.
Сатана, ему надо щорок обрук давать. Усю худобу [черти] заберут. Потом дойде до дитэй — усю семью оддае видьма, а воны, нечистые, йой за то усё принесуть, не зна, откуль... Вона [когда предсказывает, жив ли человек] у зеркали покажэ: чи твой чоловик, чи не твой чоловик, а вин, можэ, вже пьятнаццать лит у земли. А вона тоби у зеркали дьявола постави.
Две сестры были, одна была багата, у ее масла много, сыра много, а у тэе — одну коровку держала — и вона бедна была. И кажэ: «У тэбэ добрэ, усёго многа, а у мэнэ нияк нэ получаеца». А вона кажэ: «У тэбэ е хоч кусочэк сыра?» Кажэ: «Е кусочек сыра». — «Ну, бэры ты сваго сыра, а я возьму сваго сыра. Ходим на воду». Пошли воны. Тая еи бедна сэстра вкынула свэй кусочэк сыра на воду, вон плыве па воде, и его ниц не ест. А як тая, друга, сваго сыра кынула, то ей тые кузякы, тые жабы, тые шо... ухопились за того сыра и аж бьюцца, рвут таго сыра. И вона кажэ: «Вот ты завидуеш, шо у мэнэ всэнько е, але готак мою душу будут на том свете чорты рваты за тога сыра». И ужэ на колько вона год подпишэцца [заключит сделку с чертями], то вона раньшэ не умрэ.
Умэрла жэньшчына молодая, и вот ии поховалы. Як мужык прошчался и нагнууся до еи цэловаты, то кошэлёк выпау, в грудном кармани буу. Вин до кошэлька — кошэлька нэма. А вин кажэ: я прошчався, вин вискоуз и у гроб попау. Трэба откопываты еи. Так вин пошоу до батюшка пытаты, чы можна откопаты еи. Батюшка кажэ: «Откопаты-то я разрэшаю, оно иды до сэльсовета пытай». Сэльсовет разрэшыу. Ну, пошлы откопуваты. Откопалы еи, а там шось ляскае, стукае, в гробую Шо ж это такое? Ну, открылы гроб, а там в еи впылося два ужи и ссуть, смокчуть. Вин хотеу порубаты [ужей], а батюшка кажэ: «Не, нэ можна, гэто еи диты, вона двое дитэй стратыла. Вона заслужыла, нэхай ее смокчуть на тым свиты». И вон кошэлька того выйняу, батюшка другый раз панахиду отслужыу и закопалы.
Як мати два разы своей груди дитяти дае [отняв от груди ребенка, через некоторое время снова кормит], то тое дитя буде молоко у коровы тягти — ведьма буде.
[На Купалу, Рождество ведьм береглись.] На Купалу вона выкупается у жите, свиньёй делаеться и калесом. И калдуеть.
Старец пришоу на ноч. А она сабиралась у полёт, она полетела, а тело осталось. Старец [перевернул тело ногами в изголовье]. Она, як вернулась, билась, билась, да и бицца больше некуда. Сын ее, попросил: «Дедушка, зделай, як было». Старец зделал [т.е. обернул тело спящей ведьмы в нормальное положение] и сказал: «Смотри жэ, падла, свиння, большэ не летай! Ещё як приду, зделаю так, и не разделаешься, будеш так лежать!»
И лён сыплють. Мак, лён — это коб ведьма, як идэ, то покль шчоб она пэрэшчитала то усё той мак и ето семье пэрэшчитала, покуль вона дойдэ до двора. То ж, значить, покуль вона пэрэшчитае, [то не войдет]. Прокиву ложыли, коб опэклася.
пред Иваном стрыкали крапиву у окно, а тады ету крапиву снимут да сонца и яна лякарство была. И гладышки мыли этай вадой, и парились у бане, и вабче как лякарство. А на сарай, де карова стаит, борону, грабли ставили, зубьями вверх, ат ведьм.
Ведьма чуе, як корова телицца, и слядить места ат коровы узять. Паслед хазяин доужен у пуне зарыть. Буде корова болеть, буде скидать — як на улицэ зарыть паслед.
Мушчынные кальсоны, самотканные пояса повьязвали на огы [коровам], шоб ведьмы не брали молока.
Через ножа процеди молоко. Цэдят на ножа або на голку, а те [ведьмы] ужэ упивають [и им колет в животе]. Или помый ету доёнку — да й у отхожую вылей. Буде ведьма тягти, дак шоб смердило молоко.
На Ивана на Ведьмина — это перед Петром в летку — дак ета тоже ведьма ходить, ана ходить, малако атбирае у каров. Ета уже тады двор пасыпають пасвяцоным *маком-самасеем. Абсыпаешь да и кажышь: «Як етага мака никому не падабрати, так маю кароуку никому не адняти». Адна расказала: дак тоже, на Ведьмина Ивана абсыпала [маком] до квортачки, до варот. Тепера всё-таки буду я стерегти, кто ж всё-таки приде. Ну, стереже. А иде воук. Да пакидае лапы на парог, на квортачку, далее пабег, пабег да дому. Убегла она [женщина, обернувшаяся волком], у двор к собе, и кожа ета злезла уся з ее. Она стаит голая, як мать нарадила. Дак та, каторая ехала на ём, давай кричать, а хазяин спау её, да вышеу на двор, а та кричыть, а та голая стаит. Дак он её [свою жену] набил да и кинул: «На чорт ты мне». Ен не знал, што ана ведьма.
В России було. Тыи люды говорылы: учительница жыла у одних на квартире. Ведьма на ее разгневалась. Бывает полвода весной — снег идёт. Зробили кладку до сарая с порога до крыльца. Свинья идёт по кладке, схватит за ногу и тянет в воду. Она жалица стала людям: «Свинья у гразь тянет». — «А ты возьми ножа и, як будет за ногу тянуть, ухо разрэж». Так и сделала. А она [свинья] сделалось — ничого нэ видно. Тэпэр надо еи искать по деревне. Пошли с хаты до хаты: де больную жэншчыну нашукають. Лэжыть бабушка, закручэна голова: «А шо такое вам, бабушка? Голова болить?» — «Ой, у мене ничого...» Развернули нахально, а там — ухо разрэзано.
Видьми на Юрья ходили у корови молоко доить. Корова приходить домой выдоена. У нас так було. «Можэ у хливе вуж есть?» — кажэ мать. А батько кажэ: «Кабы вуж, дак кажен дэнь сцэ, а тут — нэ». Радом з нами Варыса жыла, она видьма. Батько пошоу до той Варьки, перебиу палкой ее спину. Два года она лежала потом. С тих пор и молоко и цыцки у корови добри.
Это у нас туточкы кедысь бу чоловик такы. Ну, и вин вьюны етые ловиу, рыбу. Ишоу, а воны [ведьмы] — перад Купалом чы шо — да ужэ тыми сороками скынулыса, тыи колдуны ужэ, тые жонкы. Так вин ишоу, а ежына, эта ягода, и пераплэласа через дорогу, а вин ужэ здоровы таки дед. Да узяу зачапыуса, да упау, да тые вьюны рассыпау. А воны [ведьмы-сороки] порасхапалы. А як воны порасхапалы, так вин крохы тюкнуу сокыркою по тый ежыни. И нэ пересик. Тэпэр вин шчо... [Через много лет] повиз горшкы далёко туды, да остановыуса ночуваты. Там старый, а за грубою, за печкою, сыдыть жоночына. [И спрашивает]: «Скуля вы прыихалы?» Кажэ: «Ну, гэто з Ласицка люды» — «Ачи, кажэ, естя той такый и такый у вас, чи шчэ жыу?» Той кажэ: «Шчэ естя», — а сам злякауса. «Кедысь мы, — кажэ баба, — молодые булы, да вин вьюны нис, а мы занималыся такымы глупостямы, да — кажэ, — пудвалылы яго, а вин вьюны порассыпау, да мы похапалы у яго, а вин, — кажэ, — тюкнуу, — кажэ, — сокыркою, сякнуу — дак у мэнэ спына [перебита], и тэпэрачки я калека»... Ужэ много лит прошло. [Они ему не отомстили?] Воны ж нэ зналы, шо то той чоловик.
Пошла хозяйка коров доить. И видит: вокруг коров колесо катается, не дает корову доить. Она пришла в хату и спрашивает мужика: «Што ты за колесо коровам поставил?» Он пришел в сарай и принес колесо в хату. Протянул он веревку через колесо и прибил к полу. И полегли спать. Утром проснулись — а соседка лежит на полу, и через задницу и через рот веревка протянута. То соседка ведьмой была. Она у коров молоко сосала.
Ведзьмы жыбыми скидаюцца, и собакой, и сукой, и кошкой, ишшо катком [телегой] може, шо колёса ездит. У батьки була корова, кто-то ее усё ходзить и доить. Он престерег ее, сховауся. На Ведзьмина Ивана вона пришла корову доить. Он ей: «Што дзелаешь?» Вона здзелалсь катком, а вон ремень сняу и у дырку его. Когда он протяг ремень, получилось уже — [ремень] у жопу и у рот. Вон тягнет тот каток, а вона зробилась бабою и взмолилась. И это була кума.
Раз гляжу: огненное колесо катицца за хлопцем. Дак он смелый був. Хвать его и на дерево повесиу. А наутро глядь — то кума его висить.
Ужэ Запускы жывуть, ужэ пист заутра будэ, и ужэ тую вэчэру йимо — то трэба сыра покынуты за зубамы и носыты яго аж до Усюничли. На Усюничлю идэш [в церковь] и того сыра бярэш, и там побачыш, котора ведьма. У тэе будуть у ведьмы... Ну, колысь доилы у дойницы, то тые дойницы будуть на голове у тэе ведьмы. Можэ, там штук и з дэсять будэ у церкви стоять.
[Распознают ведьм, имея при себе особую свечу: надо придти на всенощную службу со страстной свечой, которая уже горела на 2-х таких же пасхальных службах, т.е. использовалась уже 2 раза, а это — третий раз, да перед этим поститься надо 3 дня. ] Из страстное свечкай нада ити, шчоб ведьма к тебе не падступила, яна тады не падыходя, а ты яе бачыш, дак у яе тады даёнка будя на галаве. Як ужэ идеш да цэркви из тою свечэю, дак бачыш у яе даёнку тую на галаве, — яна ж малако адбирае у кароу.
Ведьма молится назад [читает молитву задом наперед]: «На небечи, ижэ еси, отчэ наш».
На Яна набэрэм мурашнику до усходу сонца, пэрэсыпем мупашником дорогу и посмотрым, чы пойде яе [ведьмы] корова. [Считалось, что корова ведьмы не может перейти место на дороге посыпанное муравьями.]
Одна жэншчына пришла на роботу. Хозяйка дала ей масло кушать. Замотала у тряпку. Оно ростаяло — и там осталыся щуры и лягушки. [Значит, хозяйка была ведьма.]
Да ту жэ костру, конопли, святого маку шчэ бэруть... И пэрэсыпають дорогу, дэ товар идэ. Цэ на Купала. То гэто, кажэ, што вона тоди мусыть йисты чэрвы [в молоке ведьминой коровы будут черви], нэ будэ йисты молока...
И однэю дорогой ходить скот, то бэруть да сыплють самородни мак. И посыпала баба по дорози. Однэй жэнчини черви з молока идуть. Выдоить да поставить, да и с червями тое молоко. И смэтана, и масло — ничого, по усём червы идуть. [Женщина, которая сыпала мак по дороге, сказала ведьме]: «Ты зъела мое молоко, а топэрь ешь свое, да с червами».
На Купална Ивана узнавали, хто ведьма — перепинали ниткою дорогу: уси коровы пройдут, а ведьмина не пойдет. [Эту нитку называли] «ворочанка». То як выйдецца из бёдра, лишняя нитка.
Мого хозяина брат був. [Он рассказывал]: прышла корова, и выдоить никак нэ моглы. Прывэзлы мушчыну такого, и вон взяв дэвить полин, з осова [осины] полина зрубив. И тэми полинамы пичку затопив. Воды прынэсли, туды трапку новую, и [в нее] дэвить голок пыхнулы и так варилы. [Пришла соседка]: «Марья, шо ты варыш? Марья, выстав того горшчыка, душа з мэнэ выходыт». Вжэ на колина стала, молила.
Раз Ян [Иванов день], то гэто значыть делають костра большого и сидають, усю ноч сыдять и спивають. Цэдилкы кипятилы. Варылы цэдилкы, шо видьма прыйдэ за цэдилком. То мам росказувала. И якася пришла. И таки дядько буу. И пришоу кит. Дядька ошпарил его кипятком, а скота зробилася жэншчына. На други дэнь выйшла [ошпаренная женщина] — а у ее уся морда красна, попарэна.
Цэдилку варыли против Купального Ивана. Натыкають голок — и она [ведьма] прыйде. Кипятили у хате на прыпеку и кипятили на двори. [Ведьма обязательно придет и будет просить прощения: «Прости меня, я больше не буду». А ей нужно ответить]: «Возьми тэе соби, што мни зробила, то я прошчу, а так — не прошчу!»
Ложаць огонь у буданах, збираюць цадзилки, што молоко цедзюць, и у цадзилки утыкаюць иголки. Но уже не трэба ни с ким говорици. И кидаюць в чугун с кипячоной водою. И хто молоко тягне [ведьма], вона доужна прыцци. Приходзи, стукае, грымае, шоб пустили, а як не пусти, не обзовецца, то, каже, лопне. Вона скидаецца даже жабою, штоб пролезть. Если тэй жабе отсекти сокирою лапу, то у тэй бабы руки не будзе.
[Способ распознавания ведьмы.] Е такие змеи, ходять и молоко тягнуть — ведьмарки. Возьмут деуки на песку наложат у Красну суботу [суббота на Страстной неделе] костры и палять. Брали цыдилки, кидають в чагун. Идут на кладбишчэ и три мирки з могил беруть, тыми мирками мешають у костре, держать их в руках. И тые цыдилки у чагуне киплять.
На Купалу, когда ведьмы росу собирают, кладут у цедилку двенадцать иголок у двенаццать часоу и варят до самого часу на огне. Хто колдунья, то колют под боки тэи иголки. И ведьма приде и буде бегать вокруг двора, стучацца.
Жабу-видьму проганялы [таким способом]. Бэруть цыдилку, сажають дэвьять голок туды, кыпьятять. Видьма враз прыбигала, вона прамо нэ можэ поставыты — зэмля пид нэю горыть. Та просыть, шоб нэ робылы люды того. И вмыть зныкала, и нэ було ии бильшэ нидэ.
Колись клали огонь увэчэри [на Ивана Купалу]. И поставляють гладышку келя огню. Там вода йе, кипить, да кидають голку и накрывають цедилкою. То кипить там, та голка, — то кипить у ведьмы сэрцэ. Вот, вона приходить, скидаецца на собаку, хочэ лапою открыть [крышку], гладышку вывернуть, шоб не кипело там, [не жгло] ее сэрцэ. А там деуки стоять, спевають про ее: «На выгони огонь горить, / А у нашей ведьмы жывот болить». Вот, хлопцы хловили ту собаку — так старые люди казали нам — и поодрубалы ей лапы, коб узнать, хто ведьмаруе. Назавтра оказалось, шо цэ вона, бо поодрубанные пальцы на руках.
На Купайлу треба покупать новенького горшчика, дэвьеть голок, цэдилку ставять с молоком на жар. Вэдьму печеть, она придёть, будэ мучиться, если позычить ей щось, пэрэстане [прекращается боль.]
То бэруть за девять днэй до Ивана Пэтроуського, ломлять девять колкоу восыны и от, пэрэд Иваном, варать их у чугуне: то кажуть, на Ивана видьма та придэ шось позычать, хоч соли [так узнают, кто ведьма].
Маслена [неделя пришла]. Як хочут пабачыть ведьмы, кидають на крышу палку: кольки дней маслена, стольки палок. На Паску узять тапить печь [этими палками]. Кали топицца, ведьме нудно, трудно. Она приходит и просит: «На шо ты топиш?» Усе ведьмы поприходили и усе просяцца. Ей той дым в очы заходе.
На Яна ведьмы ходят, усякэе вробити можэ... На Яна, мне казала суседка. Вона была чи знахарка, чы шо. Пошли мы з ею па крапиву вэсною, а вона кажэ: «Ну, заутра Ян, о! Заутра ведьмы ходят, заутра ворожат». И кажэ: «Знаешь, шо трэба рабити на Яна? Трэба до усхода сонца встаты — як хто кому шчо робить и раздетися, як мать народила, гола, и узять веника и гэтым комлем мэсти ад порога до стола — аж до покуття. И, кажэ, поставити увэрх тым, шо метём, о тут, коль стольницы. И вун [веник] штоб быу цэлый день стояу. И якая баба тады мусыть прийти штось позычыть». У мэнэ раз так було. Отелилась корова, а тэе масло — белэ. И я сделала так, як вона учыла на Яна [поставила веник прутьями вверх]. Тут мы снедали рано, и гэто тади вона прышла [соседка]. Кажэ: «Позыч мне ложку». А мне ужэ и памьять забило, шо то не трэба рабить, и дала тую ложку.
Говорылы у нас так когда-то: хоч ведьму увидеть, то наложы хомута навыворот на сабе и сядь коло сарая — и ее увидиш... Цэдилкы вари, то ведьма буды прыходыты.
Дивляца чэрэз рышэто. То эта такий есть день, але я не знаю, как тобе сказати, забыла. Дивляца. Але хош она тебе не зробила, ты побачиш. Трэба шчэ до обида подивиця на сонцэ чэрэз ришито. То моя тётка подивилася чэрэз тое ришито. Кажэ: стоить эта Катэрина, шэ одна жинка умэрла и тая, шо свечку забрала. Кола нее стоить такэй палик, а друга коло зэлэни стоить, Юхимка, и нэ ховаецца од мене. То моя титка точно бачила. То одна ей приходила проситэсь, шоб вона не казала никому.
Если хочешь побачить ведьму, надо в марте месяце впоймать гадюку, отрвать голову, закопать и на том месте посадить горох, шоб он к Купайле подрос. На Купайлу надо обвязаться тем горохом, сесть в сарае за борону, що стоить зубцами к стенке и сести и ждать и побачыш ведьму.
Як ты хочешь узнаць, хто у тебе молоко тягне, трэба забыць вужа, у землю закоаць и положыць у пашчу ему одну чи две горошины, и як вырасте, то трэба на Ивану Купайлу положыць на плече ту горошину, шо выросла, и тада побачишь ту ведьму, шо до тебе иде.
Да просто ходять ведьмы и доять у хлэвах. Раз посаветовали хозяевам, шоб они достали ярчука. [Ярчук — щенок, полученный от первого помёта такой суки, которая тоже была взята от первого помёта — и так в трех поколениях собак. Ярчук может распознать ведьму.] Дак ведьма таго задавила, таго ярчука.
Колись много икон було [в хатах]. Як у кого икона тёмна, значить, это [хозяйка хаты] ведьма.
Если ты знаешь, што я ведьма, и я пришла к вам гулять, — павярный вилки, ухваты угору зализом. И если она ведьма, то ня выйдеть з хаты, пока не павернеш назад. (мотивы замыкания ведьмы в пространстве)
Перед годовым праздником [ведьма] превращаецца в свинью. Если хозяин заметит её, то берет вусова [осиновую палку] и бьет ее один раз. Она просит, штоб ударил еще раз. Если он не ударит [еще раз], она умрёт. (возврат неуязвимости при втором ударе)
Як поврочать корову, то на голки цэдили молоко, штоб скололася тая ведьма на иголки... З колодца полное ведро бралы, а з ведра полную кружэчку. И кидалы туда дэвять жаринок, угольков. Як потонэ, значит, поврочано [наслана порча], а як плавае, то тэй водою скотини глаза промывають и на круки [дверные петли] выливають, а кружку до горы пэрэвэртають, штоб сидела ведьма тамоньки, пуд кружкою.
На Ивана Купала подкараулили знахарку, котора коровам колдовала, штоб молока не було. Клобучиха, звали. Так, на Ивана Купала нес пить, знахорует. Бачыли: сняла сорочку, повесила на изгородь и нагишом пошла у город. Хлопцы ие на утреней заре караулили, сорочку не дали надеть и по деревне из конца у конец нагишом водили. Дак до самой смерти знахоровать не буде.
[Надо бить по тени ведьмы-оборотня, чтобы навредить ей.] У Купальску ноч, когда ведьмы превращались в свиней и хлопцы били их палками, — нада бить па тяну. И ты ня думай, шо па свинне бьёш — нада лупить па тяну, шоб пачуствавала. Свиньями ходилы, авецками бегалы, тебе здаеца, шо это свинья, а это ж чэлавек.
[Чтобы навредить ведьме, нужно перейти ей дорогу.] Если вона бачить, шо ей перебежыть дорогу дытына чи людына, она приходе, падае в ноги, руки целуя, шоб назад перейшла. Бо вжэ вэдьма помирая.
Ведьма усе робила жынке, шоб нычого ны йшло во двори. А ей дид подказау: ты злови жабку малэньку, да возьми у марлэчку цэю жабку, да над газом чы над плитко. грэй жабку. Тольки, кажэ, нэ кидай жабку в огонь, бо умрэ ведьма. А та будэ — ведьма, шо робить шкоду — ходить да пытать: «Ну, шо ты робишь?» [И вот ведьма приходит к этой женщине и спрашивает, что та делает.] А вона кажэ: «О так шо-нибудь!» ВОна зноу идэ: йийи ж пэчэ, цюю гадюку, ведьму. [Так ведьма приходила несколько раз.] А она допэкла: «Шо ты робишь? Шо ты робишь?» А она ту жабку кинула у огонь да й кажэ: «Господи, прости мэнэ, шо я жабку спалю!» А ця ведьма чэрэз пять нэдэль згорэла.
Быу у водной баби хлопец в работниках. Раз на Купалу придэ вон до дому, а хата полна видьм. Дивиуси з-под раюшкы, як вони варэт шо-то. А потом водна лизне то, шо варэлы, и политыла у комын. Вси так. Хлопэц кажэ: покушаю й я соби. И политиу. Прилэтэл кудай-то, там хозяйку знайшол. «Пойдём, молоко носыть будэш мнэ». Потом дала ему чорного коня и кажэ, шоб ни «тпру», ни «но» нэ говорыл. Поихал он на конёви. Думае, дай скажу. Кажэт: «Тпру!» Конёви пропау, а вон — на коцюби стау. Два дни шоу до дому. Бэда ее знае, чэм вони лэтилы.
На Ивана Купауного була бабушка, и дэвушка повэла коня пасти. А то бабушка росу смитае и тою росу смитае у горшок. Насомитала полный горшок. А я посмотрю, шчо вона там дэлала и [то же самое сделала] вожжамы — и усэ вожжы у молокэ були.
Ведьма и у короу молоко, и у жэншчыны адбирала, и росу збирала на Егорья. До сонца выходять, якие знають, збирають росу у вядро и говорят: «Што куме, то и мне: и ужыное, и собачче, и кошачче, и коровье!» И тады ужэ всякое молоко бяжыт са усех сукоу.
[О недавно умершей соседке.] Кажуть, што вона раздевалась наголо и бегала на Ведьмина Ивана, и крала малако з каров з людских. И коли она вмерла, то оно [молоко] пагло знутри, вано блехало у грабу, усех мужчин аблило.
У аднаго хлопца умэрла матка. Йона була чароуныца. Прыйшоу сын да суседа и кажэ: «Ходим рабыць гроба матци». А матка суседа кажэ: «Нэ йды, сынок, бо ена чароуныца». Йон нэ послухав, пошоу. Зделали гроба и пришли у хату снедать. И снедаюць ани. Ена лежыць на полу. Дочка зняла и поклала, и зноу накрыла еи. Дак ёна, мэртва, сила. Дак той, каторый прыйшоу, кажэ: «Макэй, дай мами чарку». А бабы побегли з хаты. Сын трохы растерялся: шо рабыць? Грабовшчик кажэ: «Трэ на йи кыпятку налыць». Вытяглы с печи чугун кыпятку и линули. Як линули, дак усэ вылетело з еи, тильки шкурка залишылась. Дак тоды шкурку паложыли у гроб и закапали.
На Купалу роблят «вэдьму» [чучело] и спалюют ее, чтобы больше не ходила, нэ доила. [Говорят, что в этот день ведьмы из ада выходят, поэтому спалить надо.] Говорят, шо видьма ходит, молоко доит. На Купалу ее палют.
А як кажуть «у носу мухи», то той человек ведьмак. Колись говорили той ведьмак, коли «у него мухи у носу», по-современному — гыпнос, значи: лишне умный.
Чорны чалавэк, мушчына, чтобы глаза были чорныя, и чорны воласы. Он чорну магию чытае — книга такая, яё тры гады надо чытать, если паймёш, усё будишь знать, а нет уморисся.
[Как сделаться невидимым.] Надо взять чорный кот. И у чорного кота есть такая косточка, што буде человек ходить и нихто не буде яго видеть. Надо етага кота узять и сварить. И кажду косточку узять — и к зеркалу. [Царапни себя одной из косточек] и як не будешь видеть сам себя, то ужэ начынае чэловек колдовать.
Чародей если ничего плохого нэ делает [людям], то два воука с-под печы вылазють и нэ дають спокою, шоб плохое што-то делал. Здоровье мог попутать.
Уроде, говораць, шчо той знахор, который не звучыу усю гэту чорну магию до конца, то вун ужэ доужэн откупицца от гэтых, нечыстых. А уже который звучыу, вун ужэ усими нечыстыми командуе. Вун не подчыняецца ужэ Богу, вун пудчыняецца сатане.
[Колдун читает «Чорну магию» в 12 часов ночи и только при свече. Если все, что требует от тебя сатана, ты выполнишь, то все тебе удается — живешь богато. Но если ты не выполнишь задание, которое там] впысано, нэ вытрымаеш его, то з ума тронешься.
Один чалавэк зачитауся чорную книгу. Жонка берэменна тую книгу у печ [бросила]. Йон пузо разрезал ей и дятёнка вынуу. Нада три душы угробить, патаму шо сил не хватила дачытать книгу — дурный зделалася.
А шче книга така йе — чорна магия. И надо её читать не подряд, а после третьего стиха четырнадцатый. Только хто ету книгу прочёл, тот седеет. Но может ведьмачить. Только книга эта на добро, а не во вред.
Був знахарь одын. Он будет умирать, больной. А сын говорит: «Перэдай мне, я буду знахором». А он говорит: «Ты знаэш, сынок, когда я буду умирать, то ты когда посмотришь, то ты никогда не схочэш быть знахором. Ты, — кажэ, як я усру, то меня положать на дауку, то ты, — кажэ, залезь не печ, да наложы хомута на голову, и, кажэ, — смотры [сквозь] хомут на мэня, и ты усё будеш видеть». Он [сын\ залез на печ. Только ёго [умершего отца] помылы, аж прыходять утрох — такы одети, красиви, у чоботих, такы красиви парни ну, черти прышли. И берут, удвох, один у одну торбу режэ ёго по куску, кладёт у обедве стороны, и другой. И тый в четыре торбы уложылы усё ёго тело. А один ничого не берёт. Берёт, надевае ёго [мертвого] костюм, лицо точно [такое стало, как у умершего]. Лёг. Усе плачут по ёму. Нихто ж не видить [чертей]. Той сын слез с тый печки, скидае хомут: «Мамо, топи сало на сковородь и грей кыпьяток». Нагрела та мама кыпьяток, сало тожэ ужэ зжарылос, кипит. [Сын] як лынуу воду, а вин [чорт] так устрэпэнууса, а потом як хдоймецца, да як пидэ у гору, столь [потолок] узняу. И нэма ни покойника, ничо не стало.
Был у смедини знахорь. У него була жонка да сын. Он мог шэптать да приробить. За это он должен был свою крыви дать. А хто у него йе — жонка да сын. У ночы к нему чорты прышли, у прорву кинули и бить начали. Говорють: «Дай коня!» А он кажэ: «Берите кобылу». Они его ещо мучають: «Дай коня!» А он: «Берите кобылу». Однесь ноч ён не выдержау да кажэ: «Берите коня». Тут же чорты шчэзли, а поутру евонны сын помёр.
Лэтиу вихор... Наставь ножа [навстречу вихрю], то на ножэ останецця кроу. То люди детят, шо пэрэкидаюцца у чэрты. Колдуны ето робили. Ото летиу вихор. Один кинуу на вихра сокирку и не стало еи, полетила з вихром. Через нескульки лет поехау у другэе сэло, ночовау [в одной хате]. Глянуу пуд лауку — лежить его сокирка. «Чого моя сокирка у вас?» — «А куда кидал?» — «На вихра» — «Шо ж ты мне зровиу!» А у того дида одрублена пьята.
[Колдун отводит тучу.] Вин хату строил. Сбираецца хмара, така чёрна. А вин стане и кажэ [что-то], да и збалакау хмари — оны на два концы и разойшлись: на одном концэ дожь, на другом дожь, а посрэди — нэма.
Скажэ колдун: «Стань камэнэм». И будэ [человек] каминням.
Чародеи на могилу ходють, бэруть пэсок з могилы, з трох местоу. Осыпають того, чэрэз которого робёнок болеет.
Ведьмачи давали перепой [снадобье]. Оны убивалы вужа, вишалы на кустику. З вужа капала кров, под тую кров клалы корушку хлиба. Когда капнет кров на хлиб, хлиб стогнау: «Ох!» Той хлиб бэруть в позюр, в водку кидають — и погубить могут людэй ведьмари [этим снадобьем].
Колдуны брали щепочку от дерева, вырванного бурей, подкладывали в дом, и в том доме муж с женой сварились, бились. На строительство дерево, поваленное бурей, нельзя брать, бо война у том доме буде.
Я босяком пашла за вадой. Мне суседка гавориць: штоб ён [сосед-колдун] твой след не узяу. Вон совка нясе, с правой стороны пазирае. Сышоу на мой след, мокроватый буу у берега. Совком мой след бере. Я уся задражаласа. Я тади вускочыла и кажу: «Ах ты така сволочь, зачем ты мой след береш? За мою доброту!» Юн тади песок и вусыпау, заховау совок. Гавораць, песок [со следом] надо браць не голою рукою, а чым-нибудь, совком. Трэба продраць комена, дзе туды дым иде, песок ложаць у комена и держаць там год. Песок там и сохне — й чаловек, каго след, сохне. Як ужэ хто умирае, трэба бросить у могилу [след], дак чаловек сохне-сохне — и умре. [Говорят особые слова]: «Бяру тваго следа, коб не даждау ты вячэры ни обеда! Коб пиу адну воду и не даждау другого году!»
Колдуны насылалы на малыи диты ночныци [ночной плач]. Свекор напустил на невестку порчу. Пришел тесть, побил его и говорит: «Мий чорт старшый за тэбэ!» То то вжэ [оба] колдуны булы. Воны можуть тэбэ шо хош зробыты.
[Колдун может навредить, т.е. дать быка.] И було шчэ так, казалы: «дасть быка». Пилы горилку, и там трошкы скынулы, як перцу. И той як выпье, дак дуба бае — вин кончаецца, вин рэвэ, рвэ всэ на соби, вин зэмлю пид собой грэбэ. И ничого йому зробыты нэ можно. Кажуть, шо як весна, то весною гадюкы лыняють. И бэруть тую шкуру, сушать и стырають на табак. И ужэ дэ кому хочэ на злэ зробыты, то кажуть, «дасть быка».
Знахарь воды з мэрцы набэрэ [воду, которой обмывали покойника], и подолье тебе под хату, шоб ты перешол. Тогда человек хворать будет, дети в хате плакать будут.
[если кто-то подсыплет зелья и пошепчет на еду или питье, то говорят: «зроблэно» или «дання», т.е. 'переданное тебе'.] Як дання до чаркы приговорить, то человек заболеет и може умереть. Надо палец правой руки подставить под рюмку. Коли держать доуго, можэ чарка лопнуть. А коли на якись жар выливае [испорченный напиток], то там зматываецца яшчэрица.
Колдун на ветэр пускае [порчу], заколдуе, шо умирае соусем людина. Шось поговорить на дим, и такэ умираеть людина — иди проси его, шоб отговорил.
У нас быу такий дядька, шо вин дае данне. Кого дратуе, тоди на людыну падае, як вин кыдае [порчу]. Один дядька з ним гостевал, поспорили з ним, и ён [колдун] ему зробиу. Як вин ему зробиу, так стал умирать той дядькаю И тоди кажэ жынке своей [пойти к колдуну]. Она пришла да попросила: «Поможить ему». Он тоди отговориу — и он [заболевший] вирвал жабу. Таке данне дал, шо тот жабу вирвал. Были колдуни такие. Он одговориу и кажэ: «Нехай мэнэ не трогае!»
Хрысьциць ехали. Взяла его, одного человека, кумом. Я не знала, шчо ён ведьмач. Едем, по пути он просит остановить коней. «Стой, Василь, астанавись!» Шчас саскочыу и у кусты. И кусты тые — як згарэли! [Вернулся, спрашивают его, что такое, почему кусты сгорели. Он объяснил, что не мог вытерпеть — наслать порчу.] «Я луччэ на дрэва [напущу порчу], як на людзей». Дале ехал спокойно. Яму душу выпирае, ён не можэ.
[Колдун свистом вызывает ужей.] Адын чоловек расказвау: зара я як посвышчу на тых ужэй усих, так до мэнэ уси прыйдуть. И вин як свыснуу, да стало вужэй, да стало вужэй! Да кажэ: «Як уси ужы мэньшы за мэнэ будуть, то жыу останусь, а як за мэнэ старшы будэ, то мэнэ задавыть». И вин як свиснуу раз, други раз, а тые вужы так стали, так стали [лететь]. Вот, кажэ, лятыть вуж и свишчэ, тоусты. И як зразу на яго да на грудь, да упыуса, да давай кроу пыты. А ужэ уси вужы на яго, на того чоловика, да кроу з яго вытяглы, и вин упау, той чоловик. [Как выглядел главный уж?] Ну, той ужэ старынный, от таки, як моя рука, тоусты. И на им такие нияко бы рогы и вусы жовтые. [Какого цвета рога?] Сивые.
Вин [колдун] шо хочеш вам зробить. Як було дэсь вэсилля, вин взяу бумажку, окунуу в стакан и дау выпиты [кому-нибудь] — и нарослы гадюки у жывоти. [Пришлось звать знахаря. Знахарь пошептал и сказал]: «Як будэ виходыты тыи гадюки, завьяжыты [больному] очы, шоб вин нэ бачыу».
[Съехались два знахаря из двух сел и расхвалились.] Один кажэ: «Я боле тебя знаю!» А другой: «И сделай ты так, штобы бульба была, як сталь». А он сделать можэ, а разделать не можэ. [И тогда тот ему говорит]: «А ты рассердишься на человека, сделаешь зло, а потом захочеш вернуть — и не сможеш». Значит, он не такой сильный колдун.
[Сын умершего колдуна ночует на могиле отца.] Колыся быу знахор велыкый. Да було у него два сына разумных, а одын дурковатый. Дак вин кажэ: «Я тоби, сынок, усё гэть отдам, но ты мэня три ночи посторожы на кладбишче, як я уиру». А той дурэнь пошол до попа да й скажэ, шо батюшка так и так. А вин [поп] кажэ: «Принось жэ мак, да я тоби посвятю. Да ты осыпь велыкого кружка. Евангелие на тоби и свичка». А сын не умел чытаты. «Открывай ужэ [молитвенник] у 12 годов [часов] — это будэ работаты. А ту свечку кувшыном накрой, бо можэ витэр затушыты. А як ты почуеш ужэ шорох, то открывай свичку и никуды нэ дывысь. Сыды у том у крузэ [в круге]». Кажэ, побачиш, шо тоби будут робыты — пип так каже тому дурню. Вин зайшоу, сэдив, сэдив... От, ужэ йидуть на конях... Там сусид був, тожэ займауса ведьмарством [т.е. в соседней могиле тоже был захоронен колдун]. То, кажэ, вуймають того, роскопають и бэруть сэчуть [рубят на части]. Сэчуть и сэчуть. А потом зложылы и узялы, назад закопалы. Той побачыу гэто, дурень. А до него присуваюцца [черти] крючкамы: выйды [из круга]! А вин нэ выйшов, нэ назывався, нэ дывывся. Потом на другую ничь обратно пошол стэрэгты. Зноу так само того мучили [который похоронен по соседству]. А батька нэ чипають. А на трэтью ничь вин сторожыу — от кончылоса ужэ ете... Аж выходыть батьков труп из тэй могылы и кажэ: «Спасибо тоби, сынок. Побачив, шо ему робылы? Гэто б и мени було кажныю ноч. А так ты мэнэ спас».
Под потолок осовы клинья бьют — то которы ковдун. Убирают подушку, забирають в хату як на зэмли умираэ, бо нэ будэ зэмля родыти.
Хто чорну магию изучау, той тяжко умирае. Покы в потолок не вбьють дошку, то вон не умре. Сам просицца на пол до зэмли...
Мая бабушка пякла пиражки, а дедушка [колдун] гаварит: «Пайди, карову падаи». Ана патом пашла. Идёт, смотрит: сабака здаровая чёрная стаит у них ва дваре. Лапату взяла, убила яё. Падаила, пришла дамой, дедушки нет. Две нядели не было. На третью пришол и лег спать. На следующий день забалел. И ужэ умирал. И ня мог целую няделю. Тагда пасаветавали прабить крышу. Прабили, он стал, ускричал и умер. Давно. Бабушка рассказывала.
Знахоруюць тые знахоры, понимаеце? Знаюць — и очень плохо умирають. У нас кажуть, хто знаецца з чортами, то той ужэ помирае очень плохо. Один дид знау сильно, и ёму вси помагали, дажэ мий мужык помагау... Ён налле у стакан водки, возьме — и яна в ёго кипиць у стакани. Ён говорыць: «Ты у мене можэш и стаканами выпиць, и можэш выпиц грам — и вжэ зз-а стола не встанеш». Ну, ён, понимаеце, и помер хорошо. Все баби своий перэсказау [передал знание], жонци своий. А тая вжэ жонка попала до нас у больницу. И вжэ вона так помирала, так помирала — косы, волосы тые отако распустить и ходить. И вжэ санитаркы ии спрашуют: «Бабо! Ну, то дед знау, вы ж не знали, чого вы так?» — «Ой, та пошкодовала ж дида!» Вона пошкодовала дида вжэ и всэ взяла на себе. И што вы думаеце? Кажэ: попрыходять такие хлопци у капэлюшах, воны ж, кажэ, не дадуть мени ни минуты полежать, што хочуть, то и робять.
[Колдун не может умереть, не передав своего знания.] Тогда он очень тяжело умирает, тогда нужно стальницу узирвать. Когда умирала женщина, та, што ваукоу не баялась, — кричала, и вишчала, и рог расци начау, патаму што никаму не хатила передаваць.
[Прежде люди с чэртами знались. Что они скажут, то черты и делали, работали на них, ночью им молотили зерно. Один человек знал чертов и передал их перед смертью соседке. Поцарапал себе мизинец, соседка взяла его за мизинец и кровь перешла на ее руку — и так она забрала чертов. Который человек не знает, как с чертями обращаться, то они его замучают.] говорыли, у нас одной жинке чэртоу пэрэдали, и она як з ума стронулась. Всё ей представлялось, што колют, мучат, хватают за руки, рижут ее. Черт с людей плату берет — скотину или ребёнка.
Ведьмак, если перекаже каму какое знание, — умер бы легко. Когда умер, он снова оживляеца. Паталок срывали, адну масницу. [Когда обмывали покойника, черная курица по хате прошла. Говорят, что это лукавый знался с ним.]
На Благоуэшчэнье — это сёмого апрэля — ходили [колдуны] под чужые пчолы. Што они там робили, они ж никому не скажуть. До сонца идуть под чужые пчолы. То там у нас буу один мужык, як дед ужэ, да вон помёр. То, кажэ, як помьёр, то так из-под лауки — як вон лежау на лавэ — пошла вода, а вода солодка, липка. Вон з чужых пчол тянуу мед у свое. [Когда помирал], потолка крутили. Потолок свердлили.
смотр
[У одного человека дохли коровы.] Така хорошая — и нема утром! [Ему подсказали]: «Зайди додому, поклади огонь, поклади кости скота, шо погибау, [и жги]». Он так и сделал. Приходе сусед [колдун]: «Шо ты, Иван, меня палиш? Шо хош у меня бяры, только меня не пали!» И усё — за ноч уся тая худоба [погибшая] появилась во дворе живая.
Тои чародэйки и чародэи так роблют. Увидют: собакы грызуца — и на том мистэ пэсок набрау в карман. А потом, кому захочэт, хату обсыплэт тем пэском, коб они [хозяева] як собакы грызлись.
[Колдунья насылает ужа на человека: Одна девушка полюбила жениха своей подруги. Задумала она погубить соперницу. Говорит ей: «Давай яиц поедим сырых». И принесла яиц. Сама куриное выпила, а подруге змеиное дала. А там ужонок живой уже был. Как выпила подруга яйцо, с той поры и заболела. Чахнет и чахнет. Это ужонок пожирал внутри все, что она съест. Когда жених спросил ее, что с ней, то девушка рассказала, что как-то выпила яйцо сырое и заболела с тех пор. Тогда жених повел ее в лес и уложил спать под деревом. Сам же наломал веток малины со спелыми ягодами и положил вокруг головы девушки. Уж услышал запах малины, и захотелось ему ягод. Вот и вылез он наполовину, а парень стоял рядом и ждал. Когда змей вылез, он ухватил его щипцами за голову и вытащил всего. Девушка ничего не заметила и не болела больше.]
У нас у Грыбавай Рудне такая бабка була, шчо ана багато знала, у ней була чёрная магия, шчо ана усё чыстенько делала, каму харашо сделае, а каму плохо. Дак она гаварыла: «Дзетки, як я умру, дак не дай Бог, шчоб заначавала [т.е. надо было похоронить в день смерти]». А ани не успели. Псальмы спели и разашлись, а две старушки астались. Уходзяць двое ваенных у шынелях: «Вы шчо, не пахаранили ишо?» — «Не» — «Дак мы пахароним». Схватили и панясли бабку тую, глянь, а у них ноги кашлаты. Лешие прыходзили, схватили бабку — и нигде не аказалось. Наверно, у пропасть бросили яе.
[Женщина, которую назвали «каудунка», пошла по ягоды. Соседка ее просит]: «Ой, тётечка, вяди ж ты и мяне!» Тольки на дарогу вышли — аж три воуки сидят на дароге, зубами лязгаюць и на нас глядяць. Ана, калдунка, каже: «Не лякайсь». Ана падходзиць ближе: «Ну, чаго вы сидзите?» Ани паглядели, хвасты падняли и набок пашли.
Слухайте, у мене быу таки случай. Тутай недалеко за дерэуней у меня быу участок, и я посияла жыто. И жну я гэто жыто, вьяжу. Начала от края. Жну я, жнуи — стежка началася. Думаю: хто пройшоу, чы скотина якая. Дожынаю, [смотрю] — круг таки. Коли я гляжу: колоски и з однэй стороны, и з другэй, и з трэтей прыломленые. З однэй тры колоски, з другэй тры колоски, з трэтей тры колоски, по тры колоски и согнутые, и перэломленые, и нагнутые к земли, завернуты униз. Я дошла [до завитки], обжала вокруг и пошла жать, де оно цэлое. Зжала, у снопы поносила и у копы склала. А иде жэншчына и пытае: «А што у тебе, Аксинья, у тебе жыто стоить? Чого ты не зжала того жыта?» И я казала, говорю юй: «Пушшай стоить. Я своё сожала, а остальное, хто гэто зделау, пушшай сам сожнёть». Гэто лично на мо1м поле так было. И тады у бок, тот, шо зделау [залом], и у бок вышеу — назад не пошоу.
Завитка <...>. Е таки, шо знають, шо робить — на худобу и на хозяйку [поля] колдовали. Пуйде, побачэ, де жыто гарнэ — и завивае завитку: возьме да закрутит и заломит. Як завье завитку н ахудобу вся худоба видохне. Як на хозяйку — руки у ее скрутит. Бэруть ту завитку, обжынают, пудпаливают [со словами]: «Нэхай того палит, хто кому робит!» У лёну робили завитку, дак лён не чыпали, не палили — вирвут, оборвут [и бросят].
Паехали жито жать, приехали и жнём, а там завязала ведьма куксы, красными суконными нитками перевязала пучочки из разных мест, куксы позакручивала ниткой. А мы обжинали, не трогали, а усё ядно и мать через ето умерла. Нашли шептуна. Он загадал баню вытапить. Сматрел яе там и гаворить: «Пройшоу срок — кровь позапортилась. Никак нельзя пошептать». Так и пмаерла.
Е и завить, е и залом. А залом, ён на тры части делица: на усход и на заход и на полдень. Хто залом так. А завить — эта проста завыть такой шапкай и усё. [У залома колосья разделены на три части, одна заломлена колосьями на запад, другая — на восток, третья — на юг.]
Два було: залом и завывка. Нэкоторы завывали, тако бы вузла вяжут [и нечто шепчут]. Есте прамо зламала и заклинае <...> чи тело, чи ногу [на какого-нибудь человека].
[«Кукла» — связанные узлом колосья, причем не вырванные. Ее делали ведьмы ночью: или на человека, или на скотину. Иногда «куклу» мог завязать простой человек — не ведьма — на своего врага. Куклу завязывали из следа (человека или скотины — смотря на кого завязывали), т.е. брали колосья, которые растут по краям следа, и их вязали узлом.]
Заломка. Закрутыш ды завьяжеш [колосья]. Було такое. У белай латочцы заломку вырывали, а там буу пазур [ноготь], коровья шэрсть и патэркы [бусины]. Говорыли, што зделано на корову [на болезнь скота].
З чатырох бокоу по тры колосочки возьмяць дай нахрэст позвязаюць.
Завой як падажнеш, так и помреш. Яго надо спалиць. [Завои были разные: 1. скрученный жгутом; 2. набельный завой: по периметру прямоугольника залом внутрь и тем самым житом с середину сторон прямоугольника связан крест. Набельный завой (ср. ткацкое: набелки) подкашивал знахарь косой и сжигал потом. Залом делал колдун.]
[Завитка — завыука.] З зыходу заломать, з заходу тэж накрэст заломать, у други стороны тэж заломать. [Стебли сгибали как бы в круг и колосья почти у земли перепутывали друг с другом.] Як павук, кажуть, снуе, так и тую завывку заплетають. И у жыте ее робили, и в капусте, и в цыбули ее робили.
Завывка — жыта прыделвають. З яец лушчайки бяруть, у трапачку йих, и у жыта заварочвають. Мы жыта жалы. Плохо было, нэ вялося, и у жызни так, а потом маты завывку нашла <...>.
Закруть, завий в жыти. Булы таки люды, знахури, шо робылы. [Закручивали несколько колосьев жита], шчо и прывийжэ мотузком. Пэчорыння [угольки] чесом прывйэзувалы. А колысь то шэпчуть там, дэ завий.
Это завитка завивають, у любой пашне завивають. Это ж злого духа [дело]. Он [человек, задумавший недоброе дело] бере два загоны <...> бере з етого загона и з етого [колосья с двух соседних борозд на поле], завивае и переламывае три раз, на левую сторону завязывае и колосиком униз [прогибает. Я однажды видела: по полю] наш дядько бежыть — як раз соунейко заваливаецца — и на усе горло крычить:
Закручуае жыто [при этом приговаривают]:
[Делая залом, ведьма говорит]:
Чарнокнижника кали у армию вазьмуць, ён там са строя выйдзе и завиць на кусте хоть завяжэ [т.е. сделает вредоносный залом] — не можэ ужо без гэтага. Чарнокнижники балезнь насылаюць на людей, на скацину. Убиць могут.
Ехали мы па дароге. [И человек на коне едет. Соскочил с коня], а ему припэрло зделать етае паганае дела. Дак ён на сасне накрутиу, накрутиу — да и паехау.
У мене дело было. Цэй дядько, брат мой, пришоу и кажэ: «Николи не бери голыми руками его, не трэба». И приходит, взял ножа и приходит:
И забрау и понёс ёго.
Моя сэстра боуна була. Ей зроблено. Ей быу залом, заламлили жыто. Смолотыли, спэкли хлиба, и одна зъила [и заболела]. У хаты боица, у сараи боица <...>. У нас был залом, прамо заламано жыто <...>. На ее было сделано. [Когда все ели хлеб, она] кажэ: «Что-то хлиб горкий». Ей выдауса. [Только ей показалось, что хлеб горький. Поехали к знающему человеку.] Он нашоу тые межы, де товар ходиу (де залом). Нашоу, вырвау тую пижну. [Сказал, чтобы приехали к нему с торбами.] Приехала [мать, взяла] торбу ячмэну, торбу чэрниц и дви новых торбы полотняны, шоб нычого ему нэ лежало. [Он взял пустые торбы и вышел во двор. Мать подглядела. Он надел торбы на правое и левое плечо.] Одну торбу так начыныу, одну торбу так начыныу нахрэст. [Она увидела] — усакими огнями и по кочачы, и по собачы, усакими голосами [закричало]. Прибигае [тот человек] — О! стилько на нём поту. Змученный [пришел, сказал]: «Едьте до дому. Ей схочэца у ночы исти». [Приехали домой, сестра попросила есть.] Ростопыла пэч сэрэд ночы, зварыла <...>. [Сестра выздоровела и детей зачала потом пятерых.]
Роблять завиуку, шоб сэмья помэрла, чи на товар, шоб пропау. [Однажды живой] гуж лежау [в завиуке], то его обжали ды много покинули. Нейки чоловик пошэптау-пошэптау да й спалиу, [прогнав всех]: «Идите з подару, бо можэ кинутиса гуж».
Уравть и повесить над комином, над юшкой, пусть сохнет, так и он [кто сделал залом] засохнет. Не берися голой рукой, а колом яворовым [осиновым]. Бэрэ ливою рукой чэрез ноги. Знахоры были, завивали.
[Слепцы уничтожали завитки.] Дэся у нас тут люды ходылы, такыи инвалыды быз очэй, быз ничого, и воны зналы, шо з йимы дэлать. Вин зайдэ просто, я нэ знаю, як вин знау, вин жэ глаз <...> ёго поводыр водыу, у нас много такых ходыло из-за Польшчэ, и вин зайдэ на полэ и зайдэ на тым мистэ и кажэ: «От ы завыука». А я к вин знау,то я уже, гэто нэ знаю <...>. Вырвэ и скажэ, што делать. А не, то забирае с собою.
[Чтобы избавиться от завитки, необходимо выкопать ее лопатой, которой закапывали мертвеца, скомкать в плотный пучок и привязать на чердаке к печной трубе. Это должно было привести к тому, что тот, кто эту завитку сделал, мучился и в итоге умирал.]
То у мяне бало. Пошла я жать, гляжу — завиука у жыте, заломлена так на тры разы жыта па жмене. А казали, то коня нада падвясти, кали конь зъесть, то не заворожена. А у нас быу конь, я пошла прывязала, а конь на дыбы, да ни у какую. А што робыть. Як усе сжала, а гэта аставила. Ды узяла кусок сала и пошла да старой Люсенки. А вона и кажа — ты вырви того залома ды прыняси да мяне. Я вырвала з карэнями, завярнула и прынясла да яе. Яна повесила у печы, патаптала и кажа, што нада було вырвать до таго, як сонца узойде, так што яно няхай повысить тры дня, а тады каб я прышла. Праз тры дня я прыйшла. Я на гаворыть, что люди мяне ловять, то ты сама заходу сонца на кладбище иди, крэста вырви, положы туды ды пахнь так крэстам, да иди назад да не выкидайся. Я пойшла, крэста вырвала, да пахнула. Иду и не выкидаюся, а здаецца, што не по зямли иду, а вышэй дяреу бы нясе мяне. То мо од страху. Боялася, што покойник бяжыць зади. А пасля яна мне сказала, што залом быу на тры головы: хозяина, корову и коня.
Если хто злый на кого, то завьязывают, и называецца — завитки, с прыговором. Если другой сожнет, то болеет. Беруть ту завитку и кидають ее у воду, [сначала] вырывають и туды, де вода вихруе — у мокотры [бросают]. Мокотёр — горшчык, который варят всё врёмья, и пар на одном месте <...>.
Завиука, залом. Таки люди були, шо вырывали да прыбирали, носили до лесу да у тые мурашки затыкали або закопають.
Беруть жменю колосев и завяжуть красной ниточкой шерстяной, а як зрежешь ее и кинешь у печь, дак ведьма прийде до хаты.
Пришла баба на поле, бачыт: узлами позавязано — примху зделано. На этих узлах сверху лежала скатёрка. Пожалилась деду, а он кажэ: «Возьми спички запали з трох рожкоу.» Зделала. Аж она [женщина, сделавшая залом] бежыт и крычыт: «Ты ж не пали, это моя скатёрка, ветром скинуло». Так шоб от завитки трэба тры углы запалить.
Знахора ужэ приведуць да зорвуць яо [залом]. Знахора, хто знае. [Текля Карповна Козаченко рассказала об одной приезжей женщине, которая] приробляла это усе — чем приробляли — и отнесла на разыхудные дороги. Там я наломала однолеткоу з осины, на разыходных дорогах. Там шчэ такие три словы я сказала. Специяльные. Три словы. И я его запалила. И от они дознали, што она [женщина, которая сделала залом] чуць уся не згорила там, дома, обгорела на ей там дома одзежда уся. И чуць сама не згорела. Осовце однолетки — ето йих на усякое таоке уже [т.е. употребляют, чтобы обезвредить порчу].
Бацька к знахару ездиу, на млинок, на поле прывьёз ёго. Тыя усё порвау, з собою узяу — на яе, ведзьму тую, перавеу. Яна засекла сякерай сваего.
Адна жэншчына прышла да знахаря — корову укралы. [Знахарь] колэсо знимае з воза, у колэю кладе, у дорогу. Оно должно крутыцца, и агонь пуд его кладе, и малитву чытае. И таде кажэ: «Оно в зубах... Его душу тягне!» Тэй, хто украу, того да мэста прывьёл. [Знахарь магическим приемом вынуждает вора прийти к этому месту.]
Худоба гине у сараю, аж пять короу загинуло у моей тёшчы. Она пошла к ворожке. Та поворожыла и кажэ: «Переведи у другой хлев, в етом закопана тычка» [палка, которой меряют покойника и оставляют на могиле]. Она стала копать и раскопала тую тычку, и больш коровы не погибали.
[Знахарь учит охотника, как избавиться от черта.] Чорт миг буты як чоловик, як хлопэць. Одын чоловик, охотник, захотив много звира быты. Прыходыть до нього хлопэць якыйсь [т.е. черт]: «А то вы хочэтэ звирив набыты? Завтра прыходьтэ, много набьетэ». Той чоловик и прыйшов завтра в лис. Дэ якый заець, дэ яка коза, — то бижыть до нього. Набыв йих так много, що возом возыв до хаты. Прыходыть до нього знову той хлопэць и пытае: «Шо мэни будэ за тэе?» — «А шо ж ты хочэш?» — «А я хочу твою дэытыну». Озадачывся той чоловик. И пишов до дида. Дид кажэ: «Поможу тоби, якшо всэ вытэрпыш, шо б я ны робыв». «Дидоньку, шо ны робытымэтэ, всэ стрэрплю!» Дид взяв сокыру и одрубав тому чоловикови пальця. А потим замотав того пальця в латочку и кажэ: «Заткны ту латочку у двэрах высоко, дэ ты ходыш». Чоловик так зробыв. Прышов хлопэць [черт] и кажэ: «Я хытрый, а ты шчэ хытришый». Схватыв того пальця та й понис. А крышу гэть з хаты знэсло, розкыдав крышу.
А под тою колодою (як дрова колете, е колода) закопана курица жывая, и её гэтые деуки [две сестры-соседки] закопалы. [...] И остауса жывый отэц, як повыкидалы.
Занэситэ свяшчону воду у хлев и закопайтэ. Хто пэрший войдет у дом и нож попросит, тот это и сделал [молоко отобрал].
[Мой сосед — колдун.] Если свыння заночуе [в лесу] ци карова, ён умее ии зацинать. Йон у сенцах шэпчэ, шэпчэ, патом у стену ножа забье — и карова становицца, и нихто ии не троне, ни воук, нихто. И узаутра, на другий день вунимае [нож], и карова ужэ сама прийде. Есь такий празник Юрэй. Таму, што ён зацинае, полные сутки даужон посциць, ничого ён не есть, дажэ и вады. Адин день у год тольки. У вечэри перэд Юрием павечэраець, то ужэ на другий день у вечэри.
Есть таике люди, шо затинае: бере голку, де-нибудь у вугол во дворе затикае да приговаривае шось до тэй голки. Где ее [корову] то-то слово схватило, там она и ночуе,там, где ее затяли. [Вокруг этого места как бы проводится черта, за которую волки не переступят. Знахарь наутро смотрит на иголку: если она заржавела, корова уже мертвая.]
Ото раньче були таки знахоры, и де вони жывуть, там нешчасливо мисце. И оны на крыжовы дороги выкидають усе, и на крыжовых дорогах нешчасливо мисце.
Пашчытае, шчытае зорачки и скажэ: яго зорачки нет. На кождаго чалавека есь зори. И чалавек е тот, шо уладае зорами. Йон шчытае так — празорливы раждаеца таки.
[Чтобы приворожить девку к парню], вырвут от перкали такую веровку и завязывають ноги покойнику. А потом ужэ розвязалы и в труню ховають. А что возьмэ себе? Знахоры! Як ходе жэних до диуки, то его к дивке привязать можэ, як хто умие.
Як Иван Покривський був, то той Кирило був в лиси, раз побачив, як вуж и гадюка паруюцца, и взяв прута уризав такого длогого и затяв их обое, ци може и забив. И вин того прута тримае. И я к приходять до него хлопци чи дивчины. и як хотять женицца, то беруть того кийочка, и треба три раза затяти себя и того хлопця чи дивку, якую хочешь — и мусит женитися.
Некаторые [знающие люди] абходзяць пожар — и агонь горыць свечкай [не распространяется]. Были такия людзи, што кругом тры раза обойдзе, там што-та пашэпчэ — и вроде, агонь не быстро расце, цихонько.
Есть такия людэ, шо витёр обэрнуть от хоромы, як пожэр.
Ён [любой человек] иде у двенацать часоу, кали папэрэтник цвитэ. Щтоб усё знаты, тады ён сорвал цветок. И буде идти, дак шоб не оглядался,, а як оглянеца, задушать дьяволы: кругом обступят, и спэрэду, и сзаду — и умре, як оглянеца.
Мельники тоже були колдунами. Евхим Прокопов мельником был у нас, дак ён знал, прироблял ён. Жиу-жиу, да и втопиуся — нечистые утягли.
Плотники могуть навести порчу на любого... Под хатой над порогом була дирочка просверлена и туда голок понапихано, шоб звести [извести семью]. И той, старый хозяин, погинуу, и той — молодый погинуу.
Замуруют [строители] в стену тухлы яйца, так што вонь на всю хату. Если хозяин плохо угощает. Так и нэ витащат, пока нэ угостит. А пэчник, тот газэту в трубу покладает — дак дым на всю хату. Ещё могут бутылку в стенку вставить — дак и воет, як чорт.
Строители, если зло имеють, магли соли у глину засыпать али печку штукатурють глиной з солью, али сырой дуб заложуть, шоб хата вечно сырой была.
Закладау [строитель] дом. И той, шо закладау, вин чаровником быу, чорномагию чытау. «Ну, на кого тую хату заложыты?» — «Ну от, на гэтого ворона», — говорят майстры. А ворон летау. Як цёпнуу тую дэрэвыну и ворон той упау, и нэжывый. а миг бы и на чоловика тое зробыты.
[...] воны не понимали: як пастроять — а воно рассыпецца. Им сказали: трэба жывое што замуровать. А то усе строители женатые були, утрох [все трое]. От кажуть, чыя жена перва приде — тую жену замуруем. От, идэ старша самэго [строителя] з дитям. Вот той думае: «От, кабы туча, от кабы дошч!» — шчоб вона не пришла. И туча идэ, и дошч идэ а вона идэ, ничого не боицца. От, пришла. А воны [жены строителей] обеды носили поочереди. Они [строители] ей: «Ты стань, а мы табе от па калена замуруем». Вона стала. Ее мурують па калена, боле — по пояс, ужэ по пахы, уж и по шые. Она закричала: «Кто ж тебе, сыночок, будэ годоваць да будэ носици? У табе ж мамки не буде!» А надо ж было птицу поймать чы кота, а воны дураки были, не знали.
Когда закладывають подошвы этыи [т.е. первый венец], и пэрвый раз топором рубають и подумают в сэбэ: «Шоб его нэ було, шоб вин нэ був на сьвитэ — чи человек чи скотына...». Шось там таке есть. И пропадэ вин [тот человек или скотина].
Ек дома закладають, а йдэ жинка бэрэмэна, то, кажуть: не выходи из хаты, бо ек раз закладають подошвы, кажэ, заложать тобе два хлопци. Возьмут топором рубануть два разы — и двух хлопцев уродиш.
[Бывало, что] воуки нападали на стадо. Пастух нож загаварить и патом ставить нож той у землю — и воук ни за што ня падайдзе к лошади или карове. Молитва е такая, што ён [пастух] пашепче, пашепче — и скатина у поле никуда не разодейцца и нихто не падайдзець к ей у поли.
Мой дэд [пасечник] умэр и пчолы умэрли, пошли за дэдом. Казали: стары Хвэдор знае шось. Як дед мой умэр, то пчолы на труну так и селы там. Так пискам и засыпали йих. Як народ проводиу дида, так и пчолы лэтели. Вон шось знау за йих. Вон знау, да сынам нэ оставиу.
Колысь росказывали. Бабка [повитуха] иде по родуу и бачыт у окно. Кажэ: «Тэ дытя утопленик будэ, тэ — повесицца, а тэ министр, буде жыть хорошо».
Повитуха побабила жаби. Та дала ей колодку перкалю [рулон тонкого полотна] и приказала не разматывать до конца. Женщина не послушалась и размотала — и весь рулон превратился в един берест.
[Охотник отказался от услуг черта.] В лесе есть линия, сама по сабе образоуваецца [сам собой образующийся проход между деревьями]. Дак на етай трапинцы если ляжэш — буде накидацца наподобие чэлавека. Отец мой пошел охотиться на уток. Решил заночевать в лесу. Сижу, ка, на пеньку, слышу — иззаде иде. Он [отец] варочаецца. Обратно ззади кто-то идет. И лёг спать на линии. Кали, говорить, слышу: етые качки узлетели. Юн схватиу за ружъё и бегти! И раз ускочыу у такую, вроди, хатку. Светит тёмный свет, и ёго брат [умерший] там тожэ ходить ле порога. Брат быу валшэбник. Там стоить вроди полог з дерева и лежыть здаровый чэловек, и подушка чорна кожжана, и перчатки у него чорные. А над йим висить ламанка [ружье] и цыркаль [огниво]. Теперь, етый чэлавек гаворить на етага брата батькова, шо умёр: «Ты знаеш его?» Вон [отец] гаворыть: «Я яго знаю, но никаких з им секретау не имею». — «На кого у тебя ружьё обещано?» — «А на кого я буду обещать? На кого обещать, — гаворыть, — мне?». И чорт выймае большую книжку кожану. А в той книжцы и ножык ляжыть, цыганьчык [складной ножик]. В книге написано красными буквами: «От, ты возьми разреж мезяного пальца на левой руке и подпишы кровью у книжку, и буде у тебя ружъё шанцавать [стрелять без промаха]. И ты где пуйдеш, то всё будеш бить». «Хай мене Господь боронить!» — кажэ отец и хотеу перехрэстицца. И тольки подняу руку — и де эта и делось! И де эта всё делося! И бура схватилась, шумить, и лозу эту гне, гне. А он [отец] стоить тако по грудь у воде и не знае, де он. Там палена, де кастёр его быу, поднимае палки, шо горели, у воздух и кружэ то увэрси [вверху]. Юн на эты огонь выйшоу. [Пришел домой и рассказал. И потом часто рассказывал. Мы его просили: «Тато, раскажыте, як вы у чорта были у хате».]
Када-то быу таки расказ, шчо прыходыть одын нишчый, заходыть, просицца и говорыть: «Пусты мэнэ на ноч». Хозяин кажэ: «Я б табе пустыл, алэ у мене невестка у родах». [Нищий упросил его пустить.] Хозяин положыу яго на печки. Да ноччу рождаецца рэбёнок. А ноччу смотрыть [нищий]: прыходыть трох ангелоу. Ну, говорать, какую судьбу ему? Одын кажэ: «Надо даты, шоб вин болиу». А други кажэ: «Нет, надо даты, шоб вин умэр». А трэти кажэ: «Нет, он будэ годовацца до сэми лет, а потэм он у сэм лет утонеть у колодезе». Хозяин на сэдьмой год забиу волы и кожэй затянуу колодезь. Пошоу лывень — и той мальчык на той кожэ [лег] и захлебнууса.
<...> у Фени так болел зуб, что не могла прясть, сидела на печи. Приходит нищий (самый обыкновенный, каких много ходило). Феня ему поплакалась на боль. Нищий пошел тогда во двор. Через 2-3 минуты входит в дом и хлопнул дверью. И как только дверь хлопнула, у Фени что-то зуб дернуло, и он перестал болеть. А нищий подошел к ней и говорит: «Слазь, пряди!».
Ишли два солдаты додому. Наступила ноч. Попросились солдаты на ночлег у хату з краю. Хозяйка пустила у хату, положила на чердаке. Ночью родила ребенка. Солдаты слышали, как приходил колдун и колдовал над ребенком: «Як выростэ, як будэ жаницца та свадьбу гулять, то сяде на посаде — и воуком стане. А если воды выпьет, то утопицца». [Солдаты решили уберечь ребенка от такой участи, попросили хозяйку, чтобы та позвала их на свадьбу сына.] Пришла пора. Посидали солдаты на посаде, не давали хлопцу воды, щтоб не помер. [Но парень не послушал, побежал напиться и умер. А говорят, что волком стал.]
Пуставылы хату, нэ моглы у хаты жыты из-за такых — як ты говорыш [чертей]. Раз прыходыть солдат, просыцця ночоваты. Хозяин объясняет, шо домовый жыть нэ даёть. «Ой, нэ ночуй!» — кажэ. [Но солдат решил заночевать.] Солдат набрау у одын карман горихоу, а у другый — камэньцоу. Чорт прышоу, кажэ: «Шчо ты шчоукаеш?» Ка: «Орихы». — «Дай мне». И дау ему камэньцоу. Чорт сломал зубы и кажэ: «О, кажэ, ты сильней нас, раз ты можэш йих росксыты!» — «Як хочытэ, выбэрайтэсь!» Во, и выгнал чорта.
[Люди косили сено, увидели большого ужа, испугались. А шел мимо солдат.] Поймау солдат ужа, тры раза кругом себя опоясау и держыт голову, гладит ужа.
Йих було двое — батько й мати. И пришла цыганка. Попросыла молока. Мати налила. Цыганка кажэ: «То ж нэ молоко! То кроу!» И положыла руку. Стала кроу. «Ой, якэ у вас молоко!» Так-о положыла руку на стакан — и у стакани стала кроу. Они так як туман напускають, тие цыганы.
[У матери во дворе цыганы стоялию И конь их сильно мокрый был: они поставят его в хлев, а домовик его мучает, он и взмыкает. А цыганка старая сороку убила и на воротах сарая подвесила. Ветра не было, а сорока «крутилася-вертелася». Она там несколько дней повисела — и домовик из хлева ушел.]
Николы мий дид казау, шо як идэ хмара, трэба узяты кий, яким николы забылы змею, и махнуты им, — то хмара одойдэ.
Када-то, ещё при пану, да арали чехи земли. Иде, иде хмара така тёмна, страшна. Адин, каторы знае, гавориць: «Становице волов рогами к хмаре. Еде, кажэ, Илье на золотом калесе». А Илья, — гавориць, — да и кажэ: «Пропустите меня». Старый кажэ: «Ты багато шкоды наробиш. Иди по рву!» [Илью волы рогами зацепили и не пускали.] И у рву [после грозы] граду на аршин было. А як выскочиу [вихрь], да паламал дубу, вербу, сено помял, деревья вырвал с корнем.
Нада хадить па балоту, и як жабу уж держит, у пасть тягнет, дак палкой размежи, штоб жаба побежала. Як граза, дак палкой етай памахай — и гроза разойдецца.
<...> А раз хмара падала кускамы, як холодэц.
закопала под углом дома шэрстяну нитку, красную, и завязала на ней узлы на всю семью, девять узлов. [Вскоре умерли в этой семье две дочери. Хозяевам посоветовали обратиться к еврейке, которая погадала и узнала, что это наслали соседи. Когда хозяин откопал эту нитку, тогда все наладилось.]
Есь такие люди поганые: вот дае чарку и пудпирае тым мезиком [дно рюмки подпирает мизинцем] — и запрэ чоловеку у горле, што ён, як выпьет, ледве што вудыхае.
Можно сбить с пути летящих гусей. Я-то не знаю. Они запутаюцца, дак будут крутицца и крутицца. Дак кажуть: «Это гусей з пути хто-то збил».
Як пишчыць жаба и лизэ до того вужа, розбый их кием — и можэш итты ис тым кием до чэловэка и одмыкаты замкы. [Все замки будут отмыкаться при помощи такой палки.] Вуж притягивает к себе жабу, которую хочет проглотить (это гимноз). [Нужно разнять ужа и жабу любой попавшейся палкой.] Тая алка гэдакая, она помоцная: шо задумае, тое исполняецца. Нужно хранить эту палку, и никому у рукы нэ даваты.
У нас була деука. Мы пойдем у лес да ягоды берём. А она робилася волком. Она расказвала сама, што робилася волком. Нехто ножа застрекае [в землю], дак штоб хто этого ножа приняу, дак паробицца воуком.
Тёшча поругалась с зятем, а вона ведьма була: «Я тебе устрою». Наполохала ево. Вона зделала ево волком: у кожы волчьей, а ум, серцэ человечье — волкулак называли. Никто ево нэ трогал. Года два, тры проходил: «Ну, — думаю, — убью её». Вин подошёу пид её блызко. А она: «А, собачий сын, шо ты там думаеш!» Махнула платком, и став чоловэком, а на долоньках осталась шэрсть. И як воук смотрэл.
От, людына бувае, и говорать, если вона будэ все робить врэд, врэд, врэд для другых людэй, так она можэ ужэ заниматиса таким колдунством, и ужэ она будэ чорт. От з чого появляются тые злые духы. То у нас одна баба была, от, кажэ: «Дочэнько, нэ дають мне покою [черти]. От, придуть оны в ночы да зовуть мэнэ. Да, кажэ, по корчэ мянэ возять, да ужэ розвиднее, до хаты иду, а оны усю нич по корчэ ходять». Она ведьма була. Пуприходять, кажэ, у костюмах нових да в шляпах, да поодёванные. Нэ дають покою, кажэ, я ужэ и старая, нэ здужаю, а воны усе на мене сунуть, да сунуть, да сунуть [таскают].
Ведьма знаеца с тэми нечистиками. Ведьме нада абстригтись...Ведьма знаеца с тэми нечистиками. Ведьме нада абстригтись, шоб нельзя было ее схватить за косы. Она с чортами знаеца, то воны ее могут схватить.
Сатана, ему надо щорок обрук давать. Усю худобу [черти] заберут. Потом дойде до дитэй — усю семью оддае видьма, а воны, нечистые, йой за то усё принесуть, не зна, откуль... Вона [когда предсказывает, жив ли человек] у зеркали покажэ: чи твой чоловик, чи не твой чоловик, а вин, можэ, вже пьятнаццать лит у земли. А вона тоби у зеркали дьявола постави.
Две сестры были, одна была багата, у ее масла много, сыра много, а у тэе — одну коровку держала — и вона бедна была. И кажэ: «У тэбэ добрэ, усёго многа, а у мэнэ нияк нэ получаеца». А вона кажэ: «У тэбэ е хоч кусочэк сыра?» Кажэ: «Е кусочек сыра». — «Ну, бэры ты сваго сыра, а я возьму сваго сыра. Ходим на воду». Пошли воны. Тая еи бедна сэстра вкынула свэй кусочэк сыра на воду, вон плыве па воде, и его ниц не ест. А як тая, друга, сваго сыра кынула, то ей тые кузякы, тые жабы, тые шо... ухопились за того сыра и аж бьюцца, рвут таго сыра. И вона кажэ: «Вот ты завидуеш, шо у мэнэ всэнько е, але готак мою душу будут на том свете чорты рваты за тога сыра». И ужэ на колько вона год подпишэцца [заключит сделку с чертями], то вона раньшэ не умрэ.
Умэрла жэньшчына молодая, и вот ии поховалы. Як мужык прошчался и нагнууся до еи цэловаты, то кошэлёк выпау, в грудном кармани буу. Вин до кошэлька — кошэлька нэма. А вин кажэ: я прошчався, вин вискоуз и у гроб попау. Трэба откопываты еи. Так вин пошоу до батюшка пытаты, чы можна откопаты еи. Батюшка кажэ: «Откопаты-то я разрэшаю, оно иды до сэльсовета пытай». Сэльсовет разрэшыу. Ну, пошлы откопуваты. Откопалы еи, а там шось ляскае, стукае, в гробую Шо ж это такое? Ну, открылы гроб, а там в еи впылося два ужи и ссуть, смокчуть. Вин хотеу порубаты [ужей], а батюшка кажэ: «Не, нэ можна, гэто еи диты, вона двое дитэй стратыла. Вона заслужыла, нэхай ее смокчуть на тым свиты». И вон кошэлька того выйняу, батюшка другый раз панахиду отслужыу и закопалы.
Як мати два разы своей груди дитяти дае [отняв от груди ребенка, через некоторое время снова кормит], то тое дитя буде молоко у коровы тягти — ведьма буде.
[На Купалу, Рождество ведьм береглись.] На Купалу вона выкупается у жите, свиньёй делаеться и калесом. И калдуеть.
Старец пришоу на ноч. А она сабиралась у полёт, она полетела, а тело осталось. Старец [перевернул тело ногами в изголовье]. Она, як вернулась, билась, билась, да и бицца больше некуда. Сын ее, попросил: «Дедушка, зделай, як было». Старец зделал [т.е. обернул тело спящей ведьмы в нормальное положение] и сказал: «Смотри жэ, падла, свиння, большэ не летай! Ещё як приду, зделаю так, и не разделаешься, будеш так лежать!»
И лён сыплють. Мак, лён — это коб ведьма, як идэ, то покль шчоб она пэрэшчитала то усё той мак и ето семье пэрэшчитала, покуль вона дойдэ до двора. То ж, значить, покуль вона пэрэшчитае, [то не войдет]. Прокиву ложыли, коб опэклася.
пред Иваном стрыкали крапиву у окно, а тады ету крапиву снимут да сонца и яна лякарство была. И гладышки мыли этай вадой, и парились у бане, и вабче как лякарство. А на сарай, де карова стаит, борону, грабли ставили, зубьями вверх, ат ведьм.
Ведьма чуе, як корова телицца, и слядить места ат коровы узять. Паслед хазяин доужен у пуне зарыть. Буде корова болеть, буде скидать — як на улицэ зарыть паслед.
Мушчынные кальсоны, самотканные пояса повьязвали на огы [коровам], шоб ведьмы не брали молока.
Через ножа процеди молоко. Цэдят на ножа або на голку, а те [ведьмы] ужэ упивають [и им колет в животе]. Или помый ету доёнку — да й у отхожую вылей. Буде ведьма тягти, дак шоб смердило молоко.
На Ивана на Ведьмина — это перед Петром в летку — дак ета тоже ведьма ходить, ана ходить, малако атбирае у каров. Ета уже тады двор пасыпають пасвяцоным *маком-самасеем. Абсыпаешь да и кажышь: «Як етага мака никому не падабрати, так маю кароуку никому не адняти». Адна расказала: дак тоже, на Ведьмина Ивана абсыпала [маком] до квортачки, до варот. Тепера всё-таки буду я стерегти, кто ж всё-таки приде. Ну, стереже. А иде воук. Да пакидае лапы на парог, на квортачку, далее пабег, пабег да дому. Убегла она [женщина, обернувшаяся волком], у двор к собе, и кожа ета злезла уся з ее. Она стаит голая, як мать нарадила. Дак та, каторая ехала на ём, давай кричать, а хазяин спау её, да вышеу на двор, а та кричыть, а та голая стаит. Дак он её [свою жену] набил да и кинул: «На чорт ты мне». Ен не знал, што ана ведьма.
В России було. Тыи люды говорылы: учительница жыла у одних на квартире. Ведьма на ее разгневалась. Бывает полвода весной — снег идёт. Зробили кладку до сарая с порога до крыльца. Свинья идёт по кладке, схватит за ногу и тянет в воду. Она жалица стала людям: «Свинья у гразь тянет». — «А ты возьми ножа и, як будет за ногу тянуть, ухо разрэж». Так и сделала. А она [свинья] сделалось — ничого нэ видно. Тэпэр надо еи искать по деревне. Пошли с хаты до хаты: де больную жэншчыну нашукають. Лэжыть бабушка, закручэна голова: «А шо такое вам, бабушка? Голова болить?» — «Ой, у мене ничого...» Развернули нахально, а там — ухо разрэзано.
Видьми на Юрья ходили у корови молоко доить. Корова приходить домой выдоена. У нас так було. «Можэ у хливе вуж есть?» — кажэ мать. А батько кажэ: «Кабы вуж, дак кажен дэнь сцэ, а тут — нэ». Радом з нами Варыса жыла, она видьма. Батько пошоу до той Варьки, перебиу палкой ее спину. Два года она лежала потом. С тих пор и молоко и цыцки у корови добри.
Это у нас туточкы кедысь бу чоловик такы. Ну, и вин вьюны етые ловиу, рыбу. Ишоу, а воны [ведьмы] — перад Купалом чы шо — да ужэ тыми сороками скынулыса, тыи колдуны ужэ, тые жонкы. Так вин ишоу, а ежына, эта ягода, и пераплэласа через дорогу, а вин ужэ здоровы таки дед. Да узяу зачапыуса, да упау, да тые вьюны рассыпау. А воны [ведьмы-сороки] порасхапалы. А як воны порасхапалы, так вин крохы тюкнуу сокыркою по тый ежыни. И нэ пересик. Тэпэр вин шчо... [Через много лет] повиз горшкы далёко туды, да остановыуса ночуваты. Там старый, а за грубою, за печкою, сыдыть жоночына. [И спрашивает]: «Скуля вы прыихалы?» Кажэ: «Ну, гэто з Ласицка люды» — «Ачи, кажэ, естя той такый и такый у вас, чи шчэ жыу?» Той кажэ: «Шчэ естя», — а сам злякауса. «Кедысь мы, — кажэ баба, — молодые булы, да вин вьюны нис, а мы занималыся такымы глупостямы, да — кажэ, — пудвалылы яго, а вин вьюны порассыпау, да мы похапалы у яго, а вин, — кажэ, — тюкнуу, — кажэ, — сокыркою, сякнуу — дак у мэнэ спына [перебита], и тэпэрачки я калека»... Ужэ много лит прошло. [Они ему не отомстили?] Воны ж нэ зналы, шо то той чоловик.
Пошла хозяйка коров доить. И видит: вокруг коров колесо катается, не дает корову доить. Она пришла в хату и спрашивает мужика: «Што ты за колесо коровам поставил?» Он пришел в сарай и принес колесо в хату. Протянул он веревку через колесо и прибил к полу. И полегли спать. Утром проснулись — а соседка лежит на полу, и через задницу и через рот веревка протянута. То соседка ведьмой была. Она у коров молоко сосала.
Ведзьмы жыбыми скидаюцца, и собакой, и сукой, и кошкой, ишшо катком [телегой] може, шо колёса ездит. У батьки була корова, кто-то ее усё ходзить и доить. Он престерег ее, сховауся. На Ведзьмина Ивана вона пришла корову доить. Он ей: «Што дзелаешь?» Вона здзелалсь катком, а вон ремень сняу и у дырку его. Когда он протяг ремень, получилось уже — [ремень] у жопу и у рот. Вон тягнет тот каток, а вона зробилась бабою и взмолилась. И это була кума.
Раз гляжу: огненное колесо катицца за хлопцем. Дак он смелый був. Хвать его и на дерево повесиу. А наутро глядь — то кума его висить.
Ужэ Запускы жывуть, ужэ пист заутра будэ, и ужэ тую вэчэру йимо — то трэба сыра покынуты за зубамы и носыты яго аж до Усюничли. На Усюничлю идэш [в церковь] и того сыра бярэш, и там побачыш, котора ведьма. У тэе будуть у ведьмы... Ну, колысь доилы у дойницы, то тые дойницы будуть на голове у тэе ведьмы. Можэ, там штук и з дэсять будэ у церкви стоять.
[Распознают ведьм, имея при себе особую свечу: надо придти на всенощную службу со страстной свечой, которая уже горела на 2-х таких же пасхальных службах, т.е. использовалась уже 2 раза, а это — третий раз, да перед этим поститься надо 3 дня. ] Из страстное свечкай нада ити, шчоб ведьма к тебе не падступила, яна тады не падыходя, а ты яе бачыш, дак у яе тады даёнка будя на галаве. Як ужэ идеш да цэркви из тою свечэю, дак бачыш у яе даёнку тую на галаве, — яна ж малако адбирае у кароу.
Ведьма молится назад [читает молитву задом наперед]: «На небечи, ижэ еси, отчэ наш».
На Яна набэрэм мурашнику до усходу сонца, пэрэсыпем мупашником дорогу и посмотрым, чы пойде яе [ведьмы] корова. [Считалось, что корова ведьмы не может перейти место на дороге посыпанное муравьями.]
Одна жэншчына пришла на роботу. Хозяйка дала ей масло кушать. Замотала у тряпку. Оно ростаяло — и там осталыся щуры и лягушки. [Значит, хозяйка была ведьма.]
Да ту жэ костру, конопли, святого маку шчэ бэруть... И пэрэсыпають дорогу, дэ товар идэ. Цэ на Купала. То гэто, кажэ, што вона тоди мусыть йисты чэрвы [в молоке ведьминой коровы будут черви], нэ будэ йисты молока...
И однэю дорогой ходить скот, то бэруть да сыплють самородни мак. И посыпала баба по дорози. Однэй жэнчини черви з молока идуть. Выдоить да поставить, да и с червями тое молоко. И смэтана, и масло — ничого, по усём червы идуть. [Женщина, которая сыпала мак по дороге, сказала ведьме]: «Ты зъела мое молоко, а топэрь ешь свое, да с червами».
На Купална Ивана узнавали, хто ведьма — перепинали ниткою дорогу: уси коровы пройдут, а ведьмина не пойдет. [Эту нитку называли] «ворочанка». То як выйдецца из бёдра, лишняя нитка.
Мого хозяина брат був. [Он рассказывал]: прышла корова, и выдоить никак нэ моглы. Прывэзлы мушчыну такого, и вон взяв дэвить полин, з осова [осины] полина зрубив. И тэми полинамы пичку затопив. Воды прынэсли, туды трапку новую, и [в нее] дэвить голок пыхнулы и так варилы. [Пришла соседка]: «Марья, шо ты варыш? Марья, выстав того горшчыка, душа з мэнэ выходыт». Вжэ на колина стала, молила.
Раз Ян [Иванов день], то гэто значыть делають костра большого и сидають, усю ноч сыдять и спивають. Цэдилкы кипятилы. Варылы цэдилкы, шо видьма прыйдэ за цэдилком. То мам росказувала. И якася пришла. И таки дядько буу. И пришоу кит. Дядька ошпарил его кипятком, а скота зробилася жэншчына. На други дэнь выйшла [ошпаренная женщина] — а у ее уся морда красна, попарэна.
Цэдилку варыли против Купального Ивана. Натыкають голок — и она [ведьма] прыйде. Кипятили у хате на прыпеку и кипятили на двори. [Ведьма обязательно придет и будет просить прощения: «Прости меня, я больше не буду». А ей нужно ответить]: «Возьми тэе соби, што мни зробила, то я прошчу, а так — не прошчу!»
Ложаць огонь у буданах, збираюць цадзилки, што молоко цедзюць, и у цадзилки утыкаюць иголки. Но уже не трэба ни с ким говорици. И кидаюць в чугун с кипячоной водою. И хто молоко тягне [ведьма], вона доужна прыцци. Приходзи, стукае, грымае, шоб пустили, а як не пусти, не обзовецца, то, каже, лопне. Вона скидаецца даже жабою, штоб пролезть. Если тэй жабе отсекти сокирою лапу, то у тэй бабы руки не будзе.
[Способ распознавания ведьмы.] Е такие змеи, ходять и молоко тягнуть — ведьмарки. Возьмут деуки на песку наложат у Красну суботу [суббота на Страстной неделе] костры и палять. Брали цыдилки, кидають в чагун. Идут на кладбишчэ и три мирки з могил беруть, тыми мирками мешають у костре, держать их в руках. И тые цыдилки у чагуне киплять.
На Купалу, когда ведьмы росу собирают, кладут у цедилку двенадцать иголок у двенаццать часоу и варят до самого часу на огне. Хто колдунья, то колют под боки тэи иголки. И ведьма приде и буде бегать вокруг двора, стучацца.
Жабу-видьму проганялы [таким способом]. Бэруть цыдилку, сажають дэвьять голок туды, кыпьятять. Видьма враз прыбигала, вона прамо нэ можэ поставыты — зэмля пид нэю горыть. Та просыть, шоб нэ робылы люды того. И вмыть зныкала, и нэ було ии бильшэ нидэ.
Колись клали огонь увэчэри [на Ивана Купалу]. И поставляють гладышку келя огню. Там вода йе, кипить, да кидають голку и накрывають цедилкою. То кипить там, та голка, — то кипить у ведьмы сэрцэ. Вот, вона приходить, скидаецца на собаку, хочэ лапою открыть [крышку], гладышку вывернуть, шоб не кипело там, [не жгло] ее сэрцэ. А там деуки стоять, спевають про ее: «На выгони огонь горить, / А у нашей ведьмы жывот болить». Вот, хлопцы хловили ту собаку — так старые люди казали нам — и поодрубалы ей лапы, коб узнать, хто ведьмаруе. Назавтра оказалось, шо цэ вона, бо поодрубанные пальцы на руках.
На Купайлу треба покупать новенького горшчика, дэвьеть голок, цэдилку ставять с молоком на жар. Вэдьму печеть, она придёть, будэ мучиться, если позычить ей щось, пэрэстане [прекращается боль.]
То бэруть за девять днэй до Ивана Пэтроуського, ломлять девять колкоу восыны и от, пэрэд Иваном, варать их у чугуне: то кажуть, на Ивана видьма та придэ шось позычать, хоч соли [так узнают, кто ведьма].
Маслена [неделя пришла]. Як хочут пабачыть ведьмы, кидають на крышу палку: кольки дней маслена, стольки палок. На Паску узять тапить печь [этими палками]. Кали топицца, ведьме нудно, трудно. Она приходит и просит: «На шо ты топиш?» Усе ведьмы поприходили и усе просяцца. Ей той дым в очы заходе.
На Яна ведьмы ходят, усякэе вробити можэ... На Яна, мне казала суседка. Вона была чи знахарка, чы шо. Пошли мы з ею па крапиву вэсною, а вона кажэ: «Ну, заутра Ян, о! Заутра ведьмы ходят, заутра ворожат». И кажэ: «Знаешь, шо трэба рабити на Яна? Трэба до усхода сонца встаты — як хто кому шчо робить и раздетися, як мать народила, гола, и узять веника и гэтым комлем мэсти ад порога до стола — аж до покуття. И, кажэ, поставити увэрх тым, шо метём, о тут, коль стольницы. И вун [веник] штоб быу цэлый день стояу. И якая баба тады мусыть прийти штось позычыть». У мэнэ раз так було. Отелилась корова, а тэе масло — белэ. И я сделала так, як вона учыла на Яна [поставила веник прутьями вверх]. Тут мы снедали рано, и гэто тади вона прышла [соседка]. Кажэ: «Позыч мне ложку». А мне ужэ и памьять забило, шо то не трэба рабить, и дала тую ложку.
Говорылы у нас так когда-то: хоч ведьму увидеть, то наложы хомута навыворот на сабе и сядь коло сарая — и ее увидиш... Цэдилкы вари, то ведьма буды прыходыты.
Дивляца чэрэз рышэто. То эта такий есть день, але я не знаю, как тобе сказати, забыла. Дивляца. Але хош она тебе не зробила, ты побачиш. Трэба шчэ до обида подивиця на сонцэ чэрэз ришито. То моя тётка подивилася чэрэз тое ришито. Кажэ: стоить эта Катэрина, шэ одна жинка умэрла и тая, шо свечку забрала. Кола нее стоить такэй палик, а друга коло зэлэни стоить, Юхимка, и нэ ховаецца од мене. То моя титка точно бачила. То одна ей приходила проситэсь, шоб вона не казала никому.
Если хочешь побачить ведьму, надо в марте месяце впоймать гадюку, отрвать голову, закопать и на том месте посадить горох, шоб он к Купайле подрос. На Купайлу надо обвязаться тем горохом, сесть в сарае за борону, що стоить зубцами к стенке и сести и ждать и побачыш ведьму.
Як ты хочешь узнаць, хто у тебе молоко тягне, трэба забыць вужа, у землю закоаць и положыць у пашчу ему одну чи две горошины, и як вырасте, то трэба на Ивану Купайлу положыць на плече ту горошину, шо выросла, и тада побачишь ту ведьму, шо до тебе иде.
Да просто ходять ведьмы и доять у хлэвах. Раз посаветовали хозяевам, шоб они достали ярчука. [Ярчук — щенок, полученный от первого помёта такой суки, которая тоже была взята от первого помёта — и так в трех поколениях собак. Ярчук может распознать ведьму.] Дак ведьма таго задавила, таго ярчука.
Колись много икон було [в хатах]. Як у кого икона тёмна, значить, это [хозяйка хаты] ведьма.
Если ты знаешь, што я ведьма, и я пришла к вам гулять, — павярный вилки, ухваты угору зализом. И если она ведьма, то ня выйдеть з хаты, пока не павернеш назад. (мотивы замыкания ведьмы в пространстве)
Перед годовым праздником [ведьма] превращаецца в свинью. Если хозяин заметит её, то берет вусова [осиновую палку] и бьет ее один раз. Она просит, штоб ударил еще раз. Если он не ударит [еще раз], она умрёт. (возврат неуязвимости при втором ударе)
Як поврочать корову, то на голки цэдили молоко, штоб скололася тая ведьма на иголки... З колодца полное ведро бралы, а з ведра полную кружэчку. И кидалы туда дэвять жаринок, угольков. Як потонэ, значит, поврочано [наслана порча], а як плавае, то тэй водою скотини глаза промывають и на круки [дверные петли] выливають, а кружку до горы пэрэвэртають, штоб сидела ведьма тамоньки, пуд кружкою.
На Ивана Купала подкараулили знахарку, котора коровам колдовала, штоб молока не було. Клобучиха, звали. Так, на Ивана Купала нес пить, знахорует. Бачыли: сняла сорочку, повесила на изгородь и нагишом пошла у город. Хлопцы ие на утреней заре караулили, сорочку не дали надеть и по деревне из конца у конец нагишом водили. Дак до самой смерти знахоровать не буде.
[Надо бить по тени ведьмы-оборотня, чтобы навредить ей.] У Купальску ноч, когда ведьмы превращались в свиней и хлопцы били их палками, — нада бить па тяну. И ты ня думай, шо па свинне бьёш — нада лупить па тяну, шоб пачуствавала. Свиньями ходилы, авецками бегалы, тебе здаеца, шо это свинья, а это ж чэлавек.
[Чтобы навредить ведьме, нужно перейти ей дорогу.] Если вона бачить, шо ей перебежыть дорогу дытына чи людына, она приходе, падае в ноги, руки целуя, шоб назад перейшла. Бо вжэ вэдьма помирая.
Ведьма усе робила жынке, шоб нычого ны йшло во двори. А ей дид подказау: ты злови жабку малэньку, да возьми у марлэчку цэю жабку, да над газом чы над плитко. грэй жабку. Тольки, кажэ, нэ кидай жабку в огонь, бо умрэ ведьма. А та будэ — ведьма, шо робить шкоду — ходить да пытать: «Ну, шо ты робишь?» [И вот ведьма приходит к этой женщине и спрашивает, что та делает.] А вона кажэ: «О так шо-нибудь!» ВОна зноу идэ: йийи ж пэчэ, цюю гадюку, ведьму. [Так ведьма приходила несколько раз.] А она допэкла: «Шо ты робишь? Шо ты робишь?» А она ту жабку кинула у огонь да й кажэ: «Господи, прости мэнэ, шо я жабку спалю!» А ця ведьма чэрэз пять нэдэль згорэла.
Быу у водной баби хлопец в работниках. Раз на Купалу придэ вон до дому, а хата полна видьм. Дивиуси з-под раюшкы, як вони варэт шо-то. А потом водна лизне то, шо варэлы, и политыла у комын. Вси так. Хлопэц кажэ: покушаю й я соби. И политиу. Прилэтэл кудай-то, там хозяйку знайшол. «Пойдём, молоко носыть будэш мнэ». Потом дала ему чорного коня и кажэ, шоб ни «тпру», ни «но» нэ говорыл. Поихал он на конёви. Думае, дай скажу. Кажэт: «Тпру!» Конёви пропау, а вон — на коцюби стау. Два дни шоу до дому. Бэда ее знае, чэм вони лэтилы.
На Ивана Купауного була бабушка, и дэвушка повэла коня пасти. А то бабушка росу смитае и тою росу смитае у горшок. Насомитала полный горшок. А я посмотрю, шчо вона там дэлала и [то же самое сделала] вожжамы — и усэ вожжы у молокэ були.
Ведьма и у короу молоко, и у жэншчыны адбирала, и росу збирала на Егорья. До сонца выходять, якие знають, збирають росу у вядро и говорят: «Што куме, то и мне: и ужыное, и собачче, и кошачче, и коровье!» И тады ужэ всякое молоко бяжыт са усех сукоу.
[О недавно умершей соседке.] Кажуть, што вона раздевалась наголо и бегала на Ведьмина Ивана, и крала малако з каров з людских. И коли она вмерла, то оно [молоко] пагло знутри, вано блехало у грабу, усех мужчин аблило.
У аднаго хлопца умэрла матка. Йона була чароуныца. Прыйшоу сын да суседа и кажэ: «Ходим рабыць гроба матци». А матка суседа кажэ: «Нэ йды, сынок, бо ена чароуныца». Йон нэ послухав, пошоу. Зделали гроба и пришли у хату снедать. И снедаюць ани. Ена лежыць на полу. Дочка зняла и поклала, и зноу накрыла еи. Дак ёна, мэртва, сила. Дак той, каторый прыйшоу, кажэ: «Макэй, дай мами чарку». А бабы побегли з хаты. Сын трохы растерялся: шо рабыць? Грабовшчик кажэ: «Трэ на йи кыпятку налыць». Вытяглы с печи чугун кыпятку и линули. Як линули, дак усэ вылетело з еи, тильки шкурка залишылась. Дак тоды шкурку паложыли у гроб и закапали.
На Купалу роблят «вэдьму» [чучело] и спалюют ее, чтобы больше не ходила, нэ доила. [Говорят, что в этот день ведьмы из ада выходят, поэтому спалить надо.] Говорят, шо видьма ходит, молоко доит. На Купалу ее палют.
А як кажуть «у носу мухи», то той человек ведьмак. Колись говорили той ведьмак, коли «у него мухи у носу», по-современному — гыпнос, значи: лишне умный.
Чорны чалавэк, мушчына, чтобы глаза были чорныя, и чорны воласы. Он чорну магию чытае — книга такая, яё тры гады надо чытать, если паймёш, усё будишь знать, а нет уморисся.
[Как сделаться невидимым.] Надо взять чорный кот. И у чорного кота есть такая косточка, што буде человек ходить и нихто не буде яго видеть. Надо етага кота узять и сварить. И кажду косточку узять — и к зеркалу. [Царапни себя одной из косточек] и як не будешь видеть сам себя, то ужэ начынае чэловек колдовать.
Чародей если ничего плохого нэ делает [людям], то два воука с-под печы вылазють и нэ дають спокою, шоб плохое што-то делал. Здоровье мог попутать.
Уроде, говораць, шчо той знахор, который не звучыу усю гэту чорну магию до конца, то вун ужэ доужэн откупицца от гэтых, нечыстых. А уже который звучыу, вун ужэ усими нечыстыми командуе. Вун не подчыняецца ужэ Богу, вун пудчыняецца сатане.
[Колдун читает «Чорну магию» в 12 часов ночи и только при свече. Если все, что требует от тебя сатана, ты выполнишь, то все тебе удается — живешь богато. Но если ты не выполнишь задание, которое там] впысано, нэ вытрымаеш его, то з ума тронешься.
Один чалавэк зачитауся чорную книгу. Жонка берэменна тую книгу у печ [бросила]. Йон пузо разрезал ей и дятёнка вынуу. Нада три душы угробить, патаму шо сил не хватила дачытать книгу — дурный зделалася.
А шче книга така йе — чорна магия. И надо её читать не подряд, а после третьего стиха четырнадцатый. Только хто ету книгу прочёл, тот седеет. Но может ведьмачить. Только книга эта на добро, а не во вред.
Був знахарь одын. Он будет умирать, больной. А сын говорит: «Перэдай мне, я буду знахором». А он говорит: «Ты знаэш, сынок, когда я буду умирать, то ты когда посмотришь, то ты никогда не схочэш быть знахором. Ты, — кажэ, як я усру, то меня положать на дауку, то ты, — кажэ, залезь не печ, да наложы хомута на голову, и, кажэ, — смотры [сквозь] хомут на мэня, и ты усё будеш видеть». Он [сын\ залез на печ. Только ёго [умершего отца] помылы, аж прыходять утрох — такы одети, красиви, у чоботих, такы красиви парни ну, черти прышли. И берут, удвох, один у одну торбу режэ ёго по куску, кладёт у обедве стороны, и другой. И тый в четыре торбы уложылы усё ёго тело. А один ничого не берёт. Берёт, надевае ёго [мертвого] костюм, лицо точно [такое стало, как у умершего]. Лёг. Усе плачут по ёму. Нихто ж не видить [чертей]. Той сын слез с тый печки, скидае хомут: «Мамо, топи сало на сковородь и грей кыпьяток». Нагрела та мама кыпьяток, сало тожэ ужэ зжарылос, кипит. [Сын] як лынуу воду, а вин [чорт] так устрэпэнууса, а потом як хдоймецца, да як пидэ у гору, столь [потолок] узняу. И нэма ни покойника, ничо не стало.
Был у смедини знахорь. У него була жонка да сын. Он мог шэптать да приробить. За это он должен был свою крыви дать. А хто у него йе — жонка да сын. У ночы к нему чорты прышли, у прорву кинули и бить начали. Говорють: «Дай коня!» А он кажэ: «Берите кобылу». Они его ещо мучають: «Дай коня!» А он: «Берите кобылу». Однесь ноч ён не выдержау да кажэ: «Берите коня». Тут же чорты шчэзли, а поутру евонны сын помёр.
Лэтиу вихор... Наставь ножа [навстречу вихрю], то на ножэ останецця кроу. То люди детят, шо пэрэкидаюцца у чэрты. Колдуны ето робили. Ото летиу вихор. Один кинуу на вихра сокирку и не стало еи, полетила з вихром. Через нескульки лет поехау у другэе сэло, ночовау [в одной хате]. Глянуу пуд лауку — лежить его сокирка. «Чого моя сокирка у вас?» — «А куда кидал?» — «На вихра» — «Шо ж ты мне зровиу!» А у того дида одрублена пьята.
[Колдун отводит тучу.] Вин хату строил. Сбираецца хмара, така чёрна. А вин стане и кажэ [что-то], да и збалакау хмари — оны на два концы и разойшлись: на одном концэ дожь, на другом дожь, а посрэди — нэма.
Скажэ колдун: «Стань камэнэм». И будэ [человек] каминням.
Чародеи на могилу ходють, бэруть пэсок з могилы, з трох местоу. Осыпають того, чэрэз которого робёнок болеет.
Ведьмачи давали перепой [снадобье]. Оны убивалы вужа, вишалы на кустику. З вужа капала кров, под тую кров клалы корушку хлиба. Когда капнет кров на хлиб, хлиб стогнау: «Ох!» Той хлиб бэруть в позюр, в водку кидають — и погубить могут людэй ведьмари [этим снадобьем].
Колдуны брали щепочку от дерева, вырванного бурей, подкладывали в дом, и в том доме муж с женой сварились, бились. На строительство дерево, поваленное бурей, нельзя брать, бо война у том доме буде.
Я босяком пашла за вадой. Мне суседка гавориць: штоб ён [сосед-колдун] твой след не узяу. Вон совка нясе, с правой стороны пазирае. Сышоу на мой след, мокроватый буу у берега. Совком мой след бере. Я уся задражаласа. Я тади вускочыла и кажу: «Ах ты така сволочь, зачем ты мой след береш? За мою доброту!» Юн тади песок и вусыпау, заховау совок. Гавораць, песок [со следом] надо браць не голою рукою, а чым-нибудь, совком. Трэба продраць комена, дзе туды дым иде, песок ложаць у комена и держаць там год. Песок там и сохне — й чаловек, каго след, сохне. Як ужэ хто умирае, трэба бросить у могилу [след], дак чаловек сохне-сохне — и умре. [Говорят особые слова]: «Бяру тваго следа, коб не даждау ты вячэры ни обеда! Коб пиу адну воду и не даждау другого году!»
Колдуны насылалы на малыи диты ночныци [ночной плач]. Свекор напустил на невестку порчу. Пришел тесть, побил его и говорит: «Мий чорт старшый за тэбэ!» То то вжэ [оба] колдуны булы. Воны можуть тэбэ шо хош зробыты.
[Колдун может навредить, т.е. дать быка.] И було шчэ так, казалы: «дасть быка». Пилы горилку, и там трошкы скынулы, як перцу. И той як выпье, дак дуба бае — вин кончаецца, вин рэвэ, рвэ всэ на соби, вин зэмлю пид собой грэбэ. И ничого йому зробыты нэ можно. Кажуть, шо як весна, то весною гадюкы лыняють. И бэруть тую шкуру, сушать и стырають на табак. И ужэ дэ кому хочэ на злэ зробыты, то кажуть, «дасть быка».
Знахарь воды з мэрцы набэрэ [воду, которой обмывали покойника], и подолье тебе под хату, шоб ты перешол. Тогда человек хворать будет, дети в хате плакать будут.
[если кто-то подсыплет зелья и пошепчет на еду или питье, то говорят: «зроблэно» или «дання», т.е. 'переданное тебе'.] Як дання до чаркы приговорить, то человек заболеет и може умереть. Надо палец правой руки подставить под рюмку. Коли держать доуго, можэ чарка лопнуть. А коли на якись жар выливае [испорченный напиток], то там зматываецца яшчэрица.
Колдун на ветэр пускае [порчу], заколдуе, шо умирае соусем людина. Шось поговорить на дим, и такэ умираеть людина — иди проси его, шоб отговорил.
У нас быу такий дядька, шо вин дае данне. Кого дратуе, тоди на людыну падае, як вин кыдае [порчу]. Один дядька з ним гостевал, поспорили з ним, и ён [колдун] ему зробиу. Як вин ему зробиу, так стал умирать той дядькаю И тоди кажэ жынке своей [пойти к колдуну]. Она пришла да попросила: «Поможить ему». Он тоди отговориу — и он [заболевший] вирвал жабу. Таке данне дал, шо тот жабу вирвал. Были колдуни такие. Он одговориу и кажэ: «Нехай мэнэ не трогае!»
Хрысьциць ехали. Взяла его, одного человека, кумом. Я не знала, шчо ён ведьмач. Едем, по пути он просит остановить коней. «Стой, Василь, астанавись!» Шчас саскочыу и у кусты. И кусты тые — як згарэли! [Вернулся, спрашивают его, что такое, почему кусты сгорели. Он объяснил, что не мог вытерпеть — наслать порчу.] «Я луччэ на дрэва [напущу порчу], як на людзей». Дале ехал спокойно. Яму душу выпирае, ён не можэ.
[Колдун свистом вызывает ужей.] Адын чоловек расказвау: зара я як посвышчу на тых ужэй усих, так до мэнэ уси прыйдуть. И вин як свыснуу, да стало вужэй, да стало вужэй! Да кажэ: «Як уси ужы мэньшы за мэнэ будуть, то жыу останусь, а як за мэнэ старшы будэ, то мэнэ задавыть». И вин як свиснуу раз, други раз, а тые вужы так стали, так стали [лететь]. Вот, кажэ, лятыть вуж и свишчэ, тоусты. И як зразу на яго да на грудь, да упыуса, да давай кроу пыты. А ужэ уси вужы на яго, на того чоловика, да кроу з яго вытяглы, и вин упау, той чоловик. [Как выглядел главный уж?] Ну, той ужэ старынный, от таки, як моя рука, тоусты. И на им такие нияко бы рогы и вусы жовтые. [Какого цвета рога?] Сивые.
Вин [колдун] шо хочеш вам зробить. Як було дэсь вэсилля, вин взяу бумажку, окунуу в стакан и дау выпиты [кому-нибудь] — и нарослы гадюки у жывоти. [Пришлось звать знахаря. Знахарь пошептал и сказал]: «Як будэ виходыты тыи гадюки, завьяжыты [больному] очы, шоб вин нэ бачыу».
[Съехались два знахаря из двух сел и расхвалились.] Один кажэ: «Я боле тебя знаю!» А другой: «И сделай ты так, штобы бульба была, як сталь». А он сделать можэ, а разделать не можэ. [И тогда тот ему говорит]: «А ты рассердишься на человека, сделаешь зло, а потом захочеш вернуть — и не сможеш». Значит, он не такой сильный колдун.
[Сын умершего колдуна ночует на могиле отца.] Колыся быу знахор велыкый. Да було у него два сына разумных, а одын дурковатый. Дак вин кажэ: «Я тоби, сынок, усё гэть отдам, но ты мэня три ночи посторожы на кладбишче, як я уиру». А той дурэнь пошол до попа да й скажэ, шо батюшка так и так. А вин [поп] кажэ: «Принось жэ мак, да я тоби посвятю. Да ты осыпь велыкого кружка. Евангелие на тоби и свичка». А сын не умел чытаты. «Открывай ужэ [молитвенник] у 12 годов [часов] — это будэ работаты. А ту свечку кувшыном накрой, бо можэ витэр затушыты. А як ты почуеш ужэ шорох, то открывай свичку и никуды нэ дывысь. Сыды у том у крузэ [в круге]». Кажэ, побачиш, шо тоби будут робыты — пип так каже тому дурню. Вин зайшоу, сэдив, сэдив... От, ужэ йидуть на конях... Там сусид був, тожэ займауса ведьмарством [т.е. в соседней могиле тоже был захоронен колдун]. То, кажэ, вуймають того, роскопають и бэруть сэчуть [рубят на части]. Сэчуть и сэчуть. А потом зложылы и узялы, назад закопалы. Той побачыу гэто, дурень. А до него присуваюцца [черти] крючкамы: выйды [из круга]! А вин нэ выйшов, нэ назывався, нэ дывывся. Потом на другую ничь обратно пошол стэрэгты. Зноу так само того мучили [который похоронен по соседству]. А батька нэ чипають. А на трэтью ничь вин сторожыу — от кончылоса ужэ ете... Аж выходыть батьков труп из тэй могылы и кажэ: «Спасибо тоби, сынок. Побачив, шо ему робылы? Гэто б и мени було кажныю ноч. А так ты мэнэ спас».
Под потолок осовы клинья бьют — то которы ковдун. Убирают подушку, забирають в хату як на зэмли умираэ, бо нэ будэ зэмля родыти.
Хто чорну магию изучау, той тяжко умирае. Покы в потолок не вбьють дошку, то вон не умре. Сам просицца на пол до зэмли...
Мая бабушка пякла пиражки, а дедушка [колдун] гаварит: «Пайди, карову падаи». Ана патом пашла. Идёт, смотрит: сабака здаровая чёрная стаит у них ва дваре. Лапату взяла, убила яё. Падаила, пришла дамой, дедушки нет. Две нядели не было. На третью пришол и лег спать. На следующий день забалел. И ужэ умирал. И ня мог целую няделю. Тагда пасаветавали прабить крышу. Прабили, он стал, ускричал и умер. Давно. Бабушка рассказывала.
Знахоруюць тые знахоры, понимаеце? Знаюць — и очень плохо умирають. У нас кажуть, хто знаецца з чортами, то той ужэ помирае очень плохо. Один дид знау сильно, и ёму вси помагали, дажэ мий мужык помагау... Ён налле у стакан водки, возьме — и яна в ёго кипиць у стакани. Ён говорыць: «Ты у мене можэш и стаканами выпиць, и можэш выпиц грам — и вжэ зз-а стола не встанеш». Ну, ён, понимаеце, и помер хорошо. Все баби своий перэсказау [передал знание], жонци своий. А тая вжэ жонка попала до нас у больницу. И вжэ вона так помирала, так помирала — косы, волосы тые отако распустить и ходить. И вжэ санитаркы ии спрашуют: «Бабо! Ну, то дед знау, вы ж не знали, чого вы так?» — «Ой, та пошкодовала ж дида!» Вона пошкодовала дида вжэ и всэ взяла на себе. И што вы думаеце? Кажэ: попрыходять такие хлопци у капэлюшах, воны ж, кажэ, не дадуть мени ни минуты полежать, што хочуть, то и робять.
[Колдун не может умереть, не передав своего знания.] Тогда он очень тяжело умирает, тогда нужно стальницу узирвать. Когда умирала женщина, та, што ваукоу не баялась, — кричала, и вишчала, и рог расци начау, патаму што никаму не хатила передаваць.
[Прежде люди с чэртами знались. Что они скажут, то черты и делали, работали на них, ночью им молотили зерно. Один человек знал чертов и передал их перед смертью соседке. Поцарапал себе мизинец, соседка взяла его за мизинец и кровь перешла на ее руку — и так она забрала чертов. Который человек не знает, как с чертями обращаться, то они его замучают.] говорыли, у нас одной жинке чэртоу пэрэдали, и она як з ума стронулась. Всё ей представлялось, што колют, мучат, хватают за руки, рижут ее. Черт с людей плату берет — скотину или ребёнка.
Ведьмак, если перекаже каму какое знание, — умер бы легко. Когда умер, он снова оживляеца. Паталок срывали, адну масницу. [Когда обмывали покойника, черная курица по хате прошла. Говорят, что это лукавый знался с ним.]
На Благоуэшчэнье — это сёмого апрэля — ходили [колдуны] под чужые пчолы. Што они там робили, они ж никому не скажуть. До сонца идуть под чужые пчолы. То там у нас буу один мужык, як дед ужэ, да вон помёр. То, кажэ, як помьёр, то так из-под лауки — як вон лежау на лавэ — пошла вода, а вода солодка, липка. Вон з чужых пчол тянуу мед у свое. [Когда помирал], потолка крутили. Потолок свердлили.
смотр
[У одного человека дохли коровы.] Така хорошая — и нема утром! [Ему подсказали]: «Зайди додому, поклади огонь, поклади кости скота, шо погибау, [и жги]». Он так и сделал. Приходе сусед [колдун]: «Шо ты, Иван, меня палиш? Шо хош у меня бяры, только меня не пали!» И усё — за ноч уся тая худоба [погибшая] появилась во дворе живая.
Тои чародэйки и чародэи так роблют. Увидют: собакы грызуца — и на том мистэ пэсок набрау в карман. А потом, кому захочэт, хату обсыплэт тем пэском, коб они [хозяева] як собакы грызлись.
[Колдунья насылает ужа на человека: Одна девушка полюбила жениха своей подруги. Задумала она погубить соперницу. Говорит ей: «Давай яиц поедим сырых». И принесла яиц. Сама куриное выпила, а подруге змеиное дала. А там ужонок живой уже был. Как выпила подруга яйцо, с той поры и заболела. Чахнет и чахнет. Это ужонок пожирал внутри все, что она съест. Когда жених спросил ее, что с ней, то девушка рассказала, что как-то выпила яйцо сырое и заболела с тех пор. Тогда жених повел ее в лес и уложил спать под деревом. Сам же наломал веток малины со спелыми ягодами и положил вокруг головы девушки. Уж услышал запах малины, и захотелось ему ягод. Вот и вылез он наполовину, а парень стоял рядом и ждал. Когда змей вылез, он ухватил его щипцами за голову и вытащил всего. Девушка ничего не заметила и не болела больше.]
У нас у Грыбавай Рудне такая бабка була, шчо ана багато знала, у ней була чёрная магия, шчо ана усё чыстенько делала, каму харашо сделае, а каму плохо. Дак она гаварыла: «Дзетки, як я умру, дак не дай Бог, шчоб заначавала [т.е. надо было похоронить в день смерти]». А ани не успели. Псальмы спели и разашлись, а две старушки астались. Уходзяць двое ваенных у шынелях: «Вы шчо, не пахаранили ишо?» — «Не» — «Дак мы пахароним». Схватили и панясли бабку тую, глянь, а у них ноги кашлаты. Лешие прыходзили, схватили бабку — и нигде не аказалось. Наверно, у пропасть бросили яе.
[Женщина, которую назвали «каудунка», пошла по ягоды. Соседка ее просит]: «Ой, тётечка, вяди ж ты и мяне!» Тольки на дарогу вышли — аж три воуки сидят на дароге, зубами лязгаюць и на нас глядяць. Ана, калдунка, каже: «Не лякайсь». Ана падходзиць ближе: «Ну, чаго вы сидзите?» Ани паглядели, хвасты падняли и набок пашли.
Слухайте, у мене быу таки случай. Тутай недалеко за дерэуней у меня быу участок, и я посияла жыто. И жну я гэто жыто, вьяжу. Начала от края. Жну я, жнуи — стежка началася. Думаю: хто пройшоу, чы скотина якая. Дожынаю, [смотрю] — круг таки. Коли я гляжу: колоски и з однэй стороны, и з другэй, и з трэтей прыломленые. З однэй тры колоски, з другэй тры колоски, з трэтей тры колоски, по тры колоски и согнутые, и перэломленые, и нагнутые к земли, завернуты униз. Я дошла [до завитки], обжала вокруг и пошла жать, де оно цэлое. Зжала, у снопы поносила и у копы склала. А иде жэншчына и пытае: «А што у тебе, Аксинья, у тебе жыто стоить? Чого ты не зжала того жыта?» И я казала, говорю юй: «Пушшай стоить. Я своё сожала, а остальное, хто гэто зделау, пушшай сам сожнёть». Гэто лично на мо1м поле так было. И тады у бок, тот, шо зделау [залом], и у бок вышеу — назад не пошоу.
Завитка <...>. Е таки, шо знають, шо робить — на худобу и на хозяйку [поля] колдовали. Пуйде, побачэ, де жыто гарнэ — и завивае завитку: возьме да закрутит и заломит. Як завье завитку н ахудобу вся худоба видохне. Як на хозяйку — руки у ее скрутит. Бэруть ту завитку, обжынают, пудпаливают [со словами]: «Нэхай того палит, хто кому робит!» У лёну робили завитку, дак лён не чыпали, не палили — вирвут, оборвут [и бросят].
Паехали жито жать, приехали и жнём, а там завязала ведьма куксы, красными суконными нитками перевязала пучочки из разных мест, куксы позакручивала ниткой. А мы обжинали, не трогали, а усё ядно и мать через ето умерла. Нашли шептуна. Он загадал баню вытапить. Сматрел яе там и гаворить: «Пройшоу срок — кровь позапортилась. Никак нельзя пошептать». Так и пмаерла.
Е и завить, е и залом. А залом, ён на тры части делица: на усход и на заход и на полдень. Хто залом так. А завить — эта проста завыть такой шапкай и усё. [У залома колосья разделены на три части, одна заломлена колосьями на запад, другая — на восток, третья — на юг.]
Два було: залом и завывка. Нэкоторы завывали, тако бы вузла вяжут [и нечто шепчут]. Есте прамо зламала и заклинае <...> чи тело, чи ногу [на какого-нибудь человека].
[«Кукла» — связанные узлом колосья, причем не вырванные. Ее делали ведьмы ночью: или на человека, или на скотину. Иногда «куклу» мог завязать простой человек — не ведьма — на своего врага. Куклу завязывали из следа (человека или скотины — смотря на кого завязывали), т.е. брали колосья, которые растут по краям следа, и их вязали узлом.]
Заломка. Закрутыш ды завьяжеш [колосья]. Було такое. У белай латочцы заломку вырывали, а там буу пазур [ноготь], коровья шэрсть и патэркы [бусины]. Говорыли, што зделано на корову [на болезнь скота].
З чатырох бокоу по тры колосочки возьмяць дай нахрэст позвязаюць.
Завой як падажнеш, так и помреш. Яго надо спалиць. [Завои были разные: 1. скрученный жгутом; 2. набельный завой: по периметру прямоугольника залом внутрь и тем самым житом с середину сторон прямоугольника связан крест. Набельный завой (ср. ткацкое: набелки) подкашивал знахарь косой и сжигал потом. Залом делал колдун.]
[Завитка — завыука.] З зыходу заломать, з заходу тэж накрэст заломать, у други стороны тэж заломать. [Стебли сгибали как бы в круг и колосья почти у земли перепутывали друг с другом.] Як павук, кажуть, снуе, так и тую завывку заплетають. И у жыте ее робили, и в капусте, и в цыбули ее робили.
Завывка — жыта прыделвають. З яец лушчайки бяруть, у трапачку йих, и у жыта заварочвають. Мы жыта жалы. Плохо было, нэ вялося, и у жызни так, а потом маты завывку нашла <...>.
Закруть, завий в жыти. Булы таки люды, знахури, шо робылы. [Закручивали несколько колосьев жита], шчо и прывийжэ мотузком. Пэчорыння [угольки] чесом прывйэзувалы. А колысь то шэпчуть там, дэ завий.
Это завитка завивають, у любой пашне завивають. Это ж злого духа [дело]. Он [человек, задумавший недоброе дело] бере два загоны <...> бере з етого загона и з етого [колосья с двух соседних борозд на поле], завивае и переламывае три раз, на левую сторону завязывае и колосиком униз [прогибает. Я однажды видела: по полю] наш дядько бежыть — як раз соунейко заваливаецца — и на усе горло крычить:
Кручу на опоки,
Шоб не було ни хлеба, ни муки,
Як тое буде жать,
То на соби сорочку драть,
А як буде молотить,
То буде серце колотить.
А як буде молоть,
То буде у серце колоть.
А як буде пекти...
[Не смогла вспомнить]
А як буде ести,
То на стену лезти.
Шоб не було ни хлеба, ни муки,
Як тое буде жать,
То на соби сорочку драть,
А як буде молотить,
То буде серце колотить.
А як буде молоть,
То буде у серце колоть.
А як буде пекти...
[Не смогла вспомнить]
А як буде ести,
То на стену лезти.
Закручуае жыто [при этом приговаривают]:
Закручуаю наупаки,
Штоб не було у тебе ни хлиба ни муки!
Кручу, уэрчу наупаки,
Не буде у тебе ни хлиба ни муки.
Штоб не було у тебе ни хлиба ни муки!
Кручу, уэрчу наупаки,
Не буде у тебе ни хлиба ни муки.
[Делая залом, ведьма говорит]:
Колосамы у зэмлю,
А хвороба у сэмью.
А хвороба у сэмью.
Чарнокнижника кали у армию вазьмуць, ён там са строя выйдзе и завиць на кусте хоть завяжэ [т.е. сделает вредоносный залом] — не можэ ужо без гэтага. Чарнокнижники балезнь насылаюць на людей, на скацину. Убиць могут.
Ехали мы па дароге. [И человек на коне едет. Соскочил с коня], а ему припэрло зделать етае паганае дела. Дак ён на сасне накрутиу, накрутиу — да и паехау.
У мене дело было. Цэй дядько, брат мой, пришоу и кажэ: «Николи не бери голыми руками его, не трэба». И приходит, взял ножа и приходит:
— На змее еду,
А гадукою погоняю.
И до залома подъезжаю <...>.
А гадукою погоняю.
И до залома подъезжаю <...>.
И забрау и понёс ёго.
Моя сэстра боуна була. Ей зроблено. Ей быу залом, заламлили жыто. Смолотыли, спэкли хлиба, и одна зъила [и заболела]. У хаты боица, у сараи боица <...>. У нас был залом, прамо заламано жыто <...>. На ее было сделано. [Когда все ели хлеб, она] кажэ: «Что-то хлиб горкий». Ей выдауса. [Только ей показалось, что хлеб горький. Поехали к знающему человеку.] Он нашоу тые межы, де товар ходиу (де залом). Нашоу, вырвау тую пижну. [Сказал, чтобы приехали к нему с торбами.] Приехала [мать, взяла] торбу ячмэну, торбу чэрниц и дви новых торбы полотняны, шоб нычого ему нэ лежало. [Он взял пустые торбы и вышел во двор. Мать подглядела. Он надел торбы на правое и левое плечо.] Одну торбу так начыныу, одну торбу так начыныу нахрэст. [Она увидела] — усакими огнями и по кочачы, и по собачы, усакими голосами [закричало]. Прибигае [тот человек] — О! стилько на нём поту. Змученный [пришел, сказал]: «Едьте до дому. Ей схочэца у ночы исти». [Приехали домой, сестра попросила есть.] Ростопыла пэч сэрэд ночы, зварыла <...>. [Сестра выздоровела и детей зачала потом пятерых.]
Роблять завиуку, шоб сэмья помэрла, чи на товар, шоб пропау. [Однажды живой] гуж лежау [в завиуке], то его обжали ды много покинули. Нейки чоловик пошэптау-пошэптау да й спалиу, [прогнав всех]: «Идите з подару, бо можэ кинутиса гуж».
Уравть и повесить над комином, над юшкой, пусть сохнет, так и он [кто сделал залом] засохнет. Не берися голой рукой, а колом яворовым [осиновым]. Бэрэ ливою рукой чэрез ноги. Знахоры были, завивали.
[Слепцы уничтожали завитки.] Дэся у нас тут люды ходылы, такыи инвалыды быз очэй, быз ничого, и воны зналы, шо з йимы дэлать. Вин зайдэ просто, я нэ знаю, як вин знау, вин жэ глаз <...> ёго поводыр водыу, у нас много такых ходыло из-за Польшчэ, и вин зайдэ на полэ и зайдэ на тым мистэ и кажэ: «От ы завыука». А я к вин знау,то я уже, гэто нэ знаю <...>. Вырвэ и скажэ, што делать. А не, то забирае с собою.
[Чтобы избавиться от завитки, необходимо выкопать ее лопатой, которой закапывали мертвеца, скомкать в плотный пучок и привязать на чердаке к печной трубе. Это должно было привести к тому, что тот, кто эту завитку сделал, мучился и в итоге умирал.]
То у мяне бало. Пошла я жать, гляжу — завиука у жыте, заломлена так на тры разы жыта па жмене. А казали, то коня нада падвясти, кали конь зъесть, то не заворожена. А у нас быу конь, я пошла прывязала, а конь на дыбы, да ни у какую. А што робыть. Як усе сжала, а гэта аставила. Ды узяла кусок сала и пошла да старой Люсенки. А вона и кажа — ты вырви того залома ды прыняси да мяне. Я вырвала з карэнями, завярнула и прынясла да яе. Яна повесила у печы, патаптала и кажа, што нада було вырвать до таго, як сонца узойде, так што яно няхай повысить тры дня, а тады каб я прышла. Праз тры дня я прыйшла. Я на гаворыть, что люди мяне ловять, то ты сама заходу сонца на кладбище иди, крэста вырви, положы туды ды пахнь так крэстам, да иди назад да не выкидайся. Я пойшла, крэста вырвала, да пахнула. Иду и не выкидаюся, а здаецца, што не по зямли иду, а вышэй дяреу бы нясе мяне. То мо од страху. Боялася, што покойник бяжыць зади. А пасля яна мне сказала, што залом быу на тры головы: хозяина, корову и коня.
Если хто злый на кого, то завьязывают, и называецца — завитки, с прыговором. Если другой сожнет, то болеет. Беруть ту завитку и кидають ее у воду, [сначала] вырывають и туды, де вода вихруе — у мокотры [бросают]. Мокотёр — горшчык, который варят всё врёмья, и пар на одном месте <...>.
Завиука, залом. Таки люди були, шо вырывали да прыбирали, носили до лесу да у тые мурашки затыкали або закопають.
Беруть жменю колосев и завяжуть красной ниточкой шерстяной, а як зрежешь ее и кинешь у печь, дак ведьма прийде до хаты.
Пришла баба на поле, бачыт: узлами позавязано — примху зделано. На этих узлах сверху лежала скатёрка. Пожалилась деду, а он кажэ: «Возьми спички запали з трох рожкоу.» Зделала. Аж она [женщина, сделавшая залом] бежыт и крычыт: «Ты ж не пали, это моя скатёрка, ветром скинуло». Так шоб от завитки трэба тры углы запалить.
Знахора ужэ приведуць да зорвуць яо [залом]. Знахора, хто знае. [Текля Карповна Козаченко рассказала об одной приезжей женщине, которая] приробляла это усе — чем приробляли — и отнесла на разыхудные дороги. Там я наломала однолеткоу з осины, на разыходных дорогах. Там шчэ такие три словы я сказала. Специяльные. Три словы. И я его запалила. И от они дознали, што она [женщина, которая сделала залом] чуць уся не згорила там, дома, обгорела на ей там дома одзежда уся. И чуць сама не згорела. Осовце однолетки — ето йих на усякое таоке уже [т.е. употребляют, чтобы обезвредить порчу].
Бацька к знахару ездиу, на млинок, на поле прывьёз ёго. Тыя усё порвау, з собою узяу — на яе, ведзьму тую, перавеу. Яна засекла сякерай сваего.
Адна жэншчына прышла да знахаря — корову укралы. [Знахарь] колэсо знимае з воза, у колэю кладе, у дорогу. Оно должно крутыцца, и агонь пуд его кладе, и малитву чытае. И таде кажэ: «Оно в зубах... Его душу тягне!» Тэй, хто украу, того да мэста прывьёл. [Знахарь магическим приемом вынуждает вора прийти к этому месту.]
Худоба гине у сараю, аж пять короу загинуло у моей тёшчы. Она пошла к ворожке. Та поворожыла и кажэ: «Переведи у другой хлев, в етом закопана тычка» [палка, которой меряют покойника и оставляют на могиле]. Она стала копать и раскопала тую тычку, и больш коровы не погибали.
[Знахарь учит охотника, как избавиться от черта.] Чорт миг буты як чоловик, як хлопэць. Одын чоловик, охотник, захотив много звира быты. Прыходыть до нього хлопэць якыйсь [т.е. черт]: «А то вы хочэтэ звирив набыты? Завтра прыходьтэ, много набьетэ». Той чоловик и прыйшов завтра в лис. Дэ якый заець, дэ яка коза, — то бижыть до нього. Набыв йих так много, що возом возыв до хаты. Прыходыть до нього знову той хлопэць и пытае: «Шо мэни будэ за тэе?» — «А шо ж ты хочэш?» — «А я хочу твою дэытыну». Озадачывся той чоловик. И пишов до дида. Дид кажэ: «Поможу тоби, якшо всэ вытэрпыш, шо б я ны робыв». «Дидоньку, шо ны робытымэтэ, всэ стрэрплю!» Дид взяв сокыру и одрубав тому чоловикови пальця. А потим замотав того пальця в латочку и кажэ: «Заткны ту латочку у двэрах высоко, дэ ты ходыш». Чоловик так зробыв. Прышов хлопэць [черт] и кажэ: «Я хытрый, а ты шчэ хытришый». Схватыв того пальця та й понис. А крышу гэть з хаты знэсло, розкыдав крышу.
А под тою колодою (як дрова колете, е колода) закопана курица жывая, и её гэтые деуки [две сестры-соседки] закопалы. [...] И остауса жывый отэц, як повыкидалы.
Занэситэ свяшчону воду у хлев и закопайтэ. Хто пэрший войдет у дом и нож попросит, тот это и сделал [молоко отобрал].
[Мой сосед — колдун.] Если свыння заночуе [в лесу] ци карова, ён умее ии зацинать. Йон у сенцах шэпчэ, шэпчэ, патом у стену ножа забье — и карова становицца, и нихто ии не троне, ни воук, нихто. И узаутра, на другий день вунимае [нож], и карова ужэ сама прийде. Есь такий празник Юрэй. Таму, што ён зацинае, полные сутки даужон посциць, ничого ён не есть, дажэ и вады. Адин день у год тольки. У вечэри перэд Юрием павечэраець, то ужэ на другий день у вечэри.
Есть таике люди, шо затинае: бере голку, де-нибудь у вугол во дворе затикае да приговаривае шось до тэй голки. Где ее [корову] то-то слово схватило, там она и ночуе,там, где ее затяли. [Вокруг этого места как бы проводится черта, за которую волки не переступят. Знахарь наутро смотрит на иголку: если она заржавела, корова уже мертвая.]
Ото раньче були таки знахоры, и де вони жывуть, там нешчасливо мисце. И оны на крыжовы дороги выкидають усе, и на крыжовых дорогах нешчасливо мисце.
Пашчытае, шчытае зорачки и скажэ: яго зорачки нет. На кождаго чалавека есь зори. И чалавек е тот, шо уладае зорами. Йон шчытае так — празорливы раждаеца таки.
[Чтобы приворожить девку к парню], вырвут от перкали такую веровку и завязывають ноги покойнику. А потом ужэ розвязалы и в труню ховають. А что возьмэ себе? Знахоры! Як ходе жэних до диуки, то его к дивке привязать можэ, як хто умие.
Як Иван Покривський був, то той Кирило був в лиси, раз побачив, як вуж и гадюка паруюцца, и взяв прута уризав такого длогого и затяв их обое, ци може и забив. И вин того прута тримае. И я к приходять до него хлопци чи дивчины. и як хотять женицца, то беруть того кийочка, и треба три раза затяти себя и того хлопця чи дивку, якую хочешь — и мусит женитися.
Некаторые [знающие люди] абходзяць пожар — и агонь горыць свечкай [не распространяется]. Были такия людзи, што кругом тры раза обойдзе, там што-та пашэпчэ — и вроде, агонь не быстро расце, цихонько.
Есть такия людэ, шо витёр обэрнуть от хоромы, як пожэр.
Ён [любой человек] иде у двенацать часоу, кали папэрэтник цвитэ. Щтоб усё знаты, тады ён сорвал цветок. И буде идти, дак шоб не оглядался,, а як оглянеца, задушать дьяволы: кругом обступят, и спэрэду, и сзаду — и умре, як оглянеца.
Мельники тоже були колдунами. Евхим Прокопов мельником был у нас, дак ён знал, прироблял ён. Жиу-жиу, да и втопиуся — нечистые утягли.
Плотники могуть навести порчу на любого... Под хатой над порогом була дирочка просверлена и туда голок понапихано, шоб звести [извести семью]. И той, старый хозяин, погинуу, и той — молодый погинуу.
Замуруют [строители] в стену тухлы яйца, так што вонь на всю хату. Если хозяин плохо угощает. Так и нэ витащат, пока нэ угостит. А пэчник, тот газэту в трубу покладает — дак дым на всю хату. Ещё могут бутылку в стенку вставить — дак и воет, як чорт.
Строители, если зло имеють, магли соли у глину засыпать али печку штукатурють глиной з солью, али сырой дуб заложуть, шоб хата вечно сырой была.
Закладау [строитель] дом. И той, шо закладау, вин чаровником быу, чорномагию чытау. «Ну, на кого тую хату заложыты?» — «Ну от, на гэтого ворона», — говорят майстры. А ворон летау. Як цёпнуу тую дэрэвыну и ворон той упау, и нэжывый. а миг бы и на чоловика тое зробыты.
[...] воны не понимали: як пастроять — а воно рассыпецца. Им сказали: трэба жывое што замуровать. А то усе строители женатые були, утрох [все трое]. От кажуть, чыя жена перва приде — тую жену замуруем. От, идэ старша самэго [строителя] з дитям. Вот той думае: «От, кабы туча, от кабы дошч!» — шчоб вона не пришла. И туча идэ, и дошч идэ а вона идэ, ничого не боицца. От, пришла. А воны [жены строителей] обеды носили поочереди. Они [строители] ей: «Ты стань, а мы табе от па калена замуруем». Вона стала. Ее мурують па калена, боле — по пояс, ужэ по пахы, уж и по шые. Она закричала: «Кто ж тебе, сыночок, будэ годоваць да будэ носици? У табе ж мамки не буде!» А надо ж было птицу поймать чы кота, а воны дураки были, не знали.
Когда закладывають подошвы этыи [т.е. первый венец], и пэрвый раз топором рубають и подумают в сэбэ: «Шоб его нэ було, шоб вин нэ був на сьвитэ — чи человек чи скотына...». Шось там таке есть. И пропадэ вин [тот человек или скотина].
Ек дома закладають, а йдэ жинка бэрэмэна, то, кажуть: не выходи из хаты, бо ек раз закладають подошвы, кажэ, заложать тобе два хлопци. Возьмут топором рубануть два разы — и двух хлопцев уродиш.
[Бывало, что] воуки нападали на стадо. Пастух нож загаварить и патом ставить нож той у землю — и воук ни за што ня падайдзе к лошади или карове. Молитва е такая, што ён [пастух] пашепче, пашепче — и скатина у поле никуда не разодейцца и нихто не падайдзець к ей у поли.
Мой дэд [пасечник] умэр и пчолы умэрли, пошли за дэдом. Казали: стары Хвэдор знае шось. Як дед мой умэр, то пчолы на труну так и селы там. Так пискам и засыпали йих. Як народ проводиу дида, так и пчолы лэтели. Вон шось знау за йих. Вон знау, да сынам нэ оставиу.
Колысь росказывали. Бабка [повитуха] иде по родуу и бачыт у окно. Кажэ: «Тэ дытя утопленик будэ, тэ — повесицца, а тэ министр, буде жыть хорошо».
Повитуха побабила жаби. Та дала ей колодку перкалю [рулон тонкого полотна] и приказала не разматывать до конца. Женщина не послушалась и размотала — и весь рулон превратился в един берест.
[Охотник отказался от услуг черта.] В лесе есть линия, сама по сабе образоуваецца [сам собой образующийся проход между деревьями]. Дак на етай трапинцы если ляжэш — буде накидацца наподобие чэлавека. Отец мой пошел охотиться на уток. Решил заночевать в лесу. Сижу, ка, на пеньку, слышу — иззаде иде. Он [отец] варочаецца. Обратно ззади кто-то идет. И лёг спать на линии. Кали, говорить, слышу: етые качки узлетели. Юн схватиу за ружъё и бегти! И раз ускочыу у такую, вроди, хатку. Светит тёмный свет, и ёго брат [умерший] там тожэ ходить ле порога. Брат быу валшэбник. Там стоить вроди полог з дерева и лежыть здаровый чэловек, и подушка чорна кожжана, и перчатки у него чорные. А над йим висить ламанка [ружье] и цыркаль [огниво]. Теперь, етый чэлавек гаворить на етага брата батькова, шо умёр: «Ты знаеш его?» Вон [отец] гаворыть: «Я яго знаю, но никаких з им секретау не имею». — «На кого у тебя ружьё обещано?» — «А на кого я буду обещать? На кого обещать, — гаворыть, — мне?». И чорт выймае большую книжку кожану. А в той книжцы и ножык ляжыть, цыганьчык [складной ножик]. В книге написано красными буквами: «От, ты возьми разреж мезяного пальца на левой руке и подпишы кровью у книжку, и буде у тебя ружъё шанцавать [стрелять без промаха]. И ты где пуйдеш, то всё будеш бить». «Хай мене Господь боронить!» — кажэ отец и хотеу перехрэстицца. И тольки подняу руку — и де эта и делось! И де эта всё делося! И бура схватилась, шумить, и лозу эту гне, гне. А он [отец] стоить тако по грудь у воде и не знае, де он. Там палена, де кастёр его быу, поднимае палки, шо горели, у воздух и кружэ то увэрси [вверху]. Юн на эты огонь выйшоу. [Пришел домой и рассказал. И потом часто рассказывал. Мы его просили: «Тато, раскажыте, як вы у чорта были у хате».]
Када-то быу таки расказ, шчо прыходыть одын нишчый, заходыть, просицца и говорыть: «Пусты мэнэ на ноч». Хозяин кажэ: «Я б табе пустыл, алэ у мене невестка у родах». [Нищий упросил его пустить.] Хозяин положыу яго на печки. Да ноччу рождаецца рэбёнок. А ноччу смотрыть [нищий]: прыходыть трох ангелоу. Ну, говорать, какую судьбу ему? Одын кажэ: «Надо даты, шоб вин болиу». А други кажэ: «Нет, надо даты, шоб вин умэр». А трэти кажэ: «Нет, он будэ годовацца до сэми лет, а потэм он у сэм лет утонеть у колодезе». Хозяин на сэдьмой год забиу волы и кожэй затянуу колодезь. Пошоу лывень — и той мальчык на той кожэ [лег] и захлебнууса.
<...> у Фени так болел зуб, что не могла прясть, сидела на печи. Приходит нищий (самый обыкновенный, каких много ходило). Феня ему поплакалась на боль. Нищий пошел тогда во двор. Через 2-3 минуты входит в дом и хлопнул дверью. И как только дверь хлопнула, у Фени что-то зуб дернуло, и он перестал болеть. А нищий подошел к ней и говорит: «Слазь, пряди!».
Ишли два солдаты додому. Наступила ноч. Попросились солдаты на ночлег у хату з краю. Хозяйка пустила у хату, положила на чердаке. Ночью родила ребенка. Солдаты слышали, как приходил колдун и колдовал над ребенком: «Як выростэ, як будэ жаницца та свадьбу гулять, то сяде на посаде — и воуком стане. А если воды выпьет, то утопицца». [Солдаты решили уберечь ребенка от такой участи, попросили хозяйку, чтобы та позвала их на свадьбу сына.] Пришла пора. Посидали солдаты на посаде, не давали хлопцу воды, щтоб не помер. [Но парень не послушал, побежал напиться и умер. А говорят, что волком стал.]
Пуставылы хату, нэ моглы у хаты жыты из-за такых — як ты говорыш [чертей]. Раз прыходыть солдат, просыцця ночоваты. Хозяин объясняет, шо домовый жыть нэ даёть. «Ой, нэ ночуй!» — кажэ. [Но солдат решил заночевать.] Солдат набрау у одын карман горихоу, а у другый — камэньцоу. Чорт прышоу, кажэ: «Шчо ты шчоукаеш?» Ка: «Орихы». — «Дай мне». И дау ему камэньцоу. Чорт сломал зубы и кажэ: «О, кажэ, ты сильней нас, раз ты можэш йих росксыты!» — «Як хочытэ, выбэрайтэсь!» Во, и выгнал чорта.
[Люди косили сено, увидели большого ужа, испугались. А шел мимо солдат.] Поймау солдат ужа, тры раза кругом себя опоясау и держыт голову, гладит ужа.
Йих було двое — батько й мати. И пришла цыганка. Попросыла молока. Мати налила. Цыганка кажэ: «То ж нэ молоко! То кроу!» И положыла руку. Стала кроу. «Ой, якэ у вас молоко!» Так-о положыла руку на стакан — и у стакани стала кроу. Они так як туман напускають, тие цыганы.
[У матери во дворе цыганы стоялию И конь их сильно мокрый был: они поставят его в хлев, а домовик его мучает, он и взмыкает. А цыганка старая сороку убила и на воротах сарая подвесила. Ветра не было, а сорока «крутилася-вертелася». Она там несколько дней повисела — и домовик из хлева ушел.]
Николы мий дид казау, шо як идэ хмара, трэба узяты кий, яким николы забылы змею, и махнуты им, — то хмара одойдэ.
Када-то, ещё при пану, да арали чехи земли. Иде, иде хмара така тёмна, страшна. Адин, каторы знае, гавориць: «Становице волов рогами к хмаре. Еде, кажэ, Илье на золотом калесе». А Илья, — гавориць, — да и кажэ: «Пропустите меня». Старый кажэ: «Ты багато шкоды наробиш. Иди по рву!» [Илью волы рогами зацепили и не пускали.] И у рву [после грозы] граду на аршин было. А як выскочиу [вихрь], да паламал дубу, вербу, сено помял, деревья вырвал с корнем.
Нада хадить па балоту, и як жабу уж держит, у пасть тягнет, дак палкой размежи, штоб жаба побежала. Як граза, дак палкой етай памахай — и гроза разойдецца.
<...> А раз хмара падала кускамы, як холодэц.
закопала под углом дома шэрстяну нитку, красную, и завязала на ней узлы на всю семью, девять узлов. [Вскоре умерли в этой семье две дочери. Хозяевам посоветовали обратиться к еврейке, которая погадала и узнала, что это наслали соседи. Когда хозяин откопал эту нитку, тогда все наладилось.]
Есь такие люди поганые: вот дае чарку и пудпирае тым мезиком [дно рюмки подпирает мизинцем] — и запрэ чоловеку у горле, што ён, як выпьет, ледве што вудыхае.
Можно сбить с пути летящих гусей. Я-то не знаю. Они запутаюцца, дак будут крутицца и крутицца. Дак кажуть: «Это гусей з пути хто-то збил».
Як пишчыць жаба и лизэ до того вужа, розбый их кием — и можэш итты ис тым кием до чэловэка и одмыкаты замкы. [Все замки будут отмыкаться при помощи такой палки.] Вуж притягивает к себе жабу, которую хочет проглотить (это гимноз). [Нужно разнять ужа и жабу любой попавшейся палкой.] Тая алка гэдакая, она помоцная: шо задумае, тое исполняецца. Нужно хранить эту палку, и никому у рукы нэ даваты.
У нас була деука. Мы пойдем у лес да ягоды берём. А она робилася волком. Она расказвала сама, што робилася волком. Нехто ножа застрекае [в землю], дак штоб хто этого ножа приняу, дак паробицца воуком.
Тёшча поругалась с зятем, а вона ведьма була: «Я тебе устрою». Наполохала ево. Вона зделала ево волком: у кожы волчьей, а ум, серцэ человечье — волкулак называли. Никто ево нэ трогал. Года два, тры проходил: «Ну, — думаю, — убью её». Вин подошёу пид её блызко. А она: «А, собачий сын, шо ты там думаеш!» Махнула платком, и став чоловэком, а на долоньках осталась шэрсть. И як воук смотрэл.
@темы: чтение
-
-
23.09.2019 в 19:32Так гоуорили, шо одного поуэзли, там буу знахор, як з яго стягивау шкуру, ён крычау. Стюг з яго шкуру. Ён ховауся от людей. Где люди, ён не иде.
<...> овичэк хапали [все, кто обратились в волка], но йист нэ моглы, а потегают по огнышшу, и йилы.
И значыць, як ужо кончилася свадьба, у понидильник женшына бье лён, а ребёнок лежит маленьки, у колыбельцы, а вовк прышоу и заглядае на его. Женшына взяла развязала фартушка и бросила на воука. Воук страхонувся, и спала з его воучья шкура. Сдилався чоловиком. Только взгляд у него быу ни чоловический, а воучий. Ён гаворыць жене, знаю, што мой ребёнок, а мне зъисци хочацца его.
<...> настояшчы воук, но перавъязаны рушником, як на свадьби.
[Питались мясом, но не сырым, а хотя бы] каб дымом было пропечена, [а по возможности жареным].
Гости шли с рушниками через плечо, а когда превратились в волков, белые рушники стали белыми полосками.
[Внучка спрашивает бабушку]: «Чого, бабо, воукы збираюцца у Пилипоуку да выють?» — «Это свадьба, внучка, спэвае. Видьма гэту свадьбу пэрэвэрнула в воукоу, и за гэтого воны и выють. Молодая стала воучыца, а сваты — воукы. И вона собирае целу свадьбу, и ужэ воны табунамы ходять».
Потим говорылы, шо рукы покололы об шышкы, бо ходылы рукамы. Нэ моглы йисты мьеса сырого, чэрэз вогонь проносылы.
И воны ж на руках ходять, а як вернулис, то сдолоней усё-усё сошло.
Прышла под окно — это так зроблэно ёй було — прышла под окно. И такые прызьбы робылы, огачывалы хаты, и на прызьбы лягла, и скаучыть у окно, лиже окно, коб до хаты впустылы, а усё одно еи одганяють, а усё еи одганяють, нияк не одженуть тэе воучыцы. Ну, пошлы там до того <...> до тэй бабы, шчо так зробыла. Пошлы и кажуть: «Ах, матёнко, пойды, зробы шчо. А можэ то вона прыйшла?» А вона знае, шчо вона ужэ прыйшла. Кажэ, прынесла якогось такого лаха [тряпку] чорного и тым лахом по юё: «Войды, сукына доч, до хаты!» Тая шкура лопла з ий, то у еи гэты долони полопаны булы. Она ж ходыла на штырёх, она ходыла, як воук. Ну, и тады, кажэ, прыйдэ до хаты, улизла <...> тая шкура лопла з еи, скатылося усё, то вона ужэ стала так, як и людына, и прышла до хаты, и дытыну прывела.
Яго тень не ваучыный, а челавечый, и садицца, шоб ани не бачыли.
<Парень гулял с девкой, но пошел с другой> пашли да вянца. Павянчались, прыходят от вянца. Прыходят ат вянца, а раньше ж — то сейчас калитки не було жэрдачки, перэлашчык о такий, а тут мэжду пэрэлашчикам эта <...> ну, сейчас, ак маладый хлопец пэрэскочыу, а там, пад пэрэлашчыкам, буу снапочак саломы во такий, во маленкий. [Чем перевязан?] Саломай, саломай и перевязывають <...>. так он сейчас як перапрыгнуу чэрас тэй пералашчык, так и пабёг вовкам. Пабёг волкам ну што ж, а маладая так и асталась, ни сюды, ни туды: ужо павенчались, до дому, до батька ити — не имею права, закон такий. А ужэ тут у [свекра] осталася, кажэ. Вон пабих и бигау ён сим гадоу, во,сим гадоу бигау, вот <...> ци ён папау туды, да батька, ня помню я. Вот он прыбиг во так, як о цё у нас загародамы, кучки гнаяные ляжали, о. Скольки их там <...>. Там их скольки было валкоу, хто его знае. Но ён расказувау, так, шо всягда лажыуся вот, из-за ветру, шоб дух на их люцкий не йшов, от шоб вони не знали, шо вон челавек. От. И вот он кажэ: як найдэм завэрт канапляный, з канапель, вот, дак просто за коубасу смахивае: голодный, чк воук, кажуть, чк вауки. Да, и от вон кажэ сваим хлопцам: «Пайду я, дастану ауцу». Ну, иди. И вон пашоу так, як о, на ту сторану буу папоу штякет высокий. О! Яму нада чэраз штякет было пэрапрыгнуть и туда и обратна. И он туда свободно лёхко пэрапрыгнуу, он вышэу да батька, паймау в сарае ауцу, вот прышоу тоды с овцою да пэрэлаза, вот и начала ужэ светат. Начала светат, пуп вышэу на двор, а воук валтузица ля штакета с авечкаю. Ото, як хочэ он перапрыгнуть, а авечка яго назад тяне, нияк. А патом крэпинька як нажауся, так у ёго шкурка вовчая ак лопнула, и юн выскачиу — чалавек жэ голый, як мать нарадила. Чалавек и авечка. Дак он тады за шкурку и за авечку и да батька. Да батька прышоу, стукае — шчэ спять. Он: «Ачыниеть!» — а мароз. Яму ачынили. А ачынили, як ён голый, як мать нарадила — за сим гадоу абгниу весь. В опшом, шо на ним была там святковае, як вянчауся, всё абгнило. Да. И он и кажэ батьку (перэадуся ужэ), да и кажэ батьку: «Знаешь, шо, батька, я паабешчау авечку. Я у тябе, — каже, — и украду ее. Наив ля паповаво штякету, шкура вовча мая лопнула, во дак я вярнууся». «Ну, — каэ, ну што ж, раз пообешчау, дак няси». Ён адеуся ужэ, памууся, вот и панёс. Панёс, виходить да таварыщоу да сваих, и аны поуставали ис этаво, ис кучечак бачать, то ж воуки, шо то ужэ чалавек иде. Да, и авечка на плечах павешана. Да, дак он кажэ: «Ну, шо, хлопцы, я вам прынёс, шо обешчау» Во, да так галавою ён им так покивау, во, а яни галавами яму покивали. И авечку тоди пугнуу да их. Авечку забрали и вот, расказывали.
Один чоловек буу, и быу сын у его. И седа ходыу тэй сын поздно, приде — штаны мокры. Батько кажэ: «Де ты о сих пор шляешся?» Молчыт. Раз заброденный прышоу, да и от злости батько сказау на его, «воуколаком» [обозвал]. А он вышел на двор, зробиуся воуком, пэрэкинууся чэрэз спину и побиг на лес. Батько за йим на лис. Он [сын] ходиу з воукамы. Батько бачыт: выходит багато воукоу, и сын мэжи их. А кони там паслися, и воны — на кони, давай их рвать, и сын мэж их. Шо буде? Як прышоу батько додому, кажэ: «Жонка, наш сын з воукамы». А сын приходит в крови, а батько зноу на него: «Шо ж ты робиш, воуколак?» А он пошоу у лес да и не вернуусь. Воукулак — у такэ врэмя родиуся.
Був сын. Шось та мати прогрешила, он идэ в ноги и перекидаеца волком, душить кобыл, в ранце домой приходить. Мати обед зварила и не посолила. Сын говорить: «Шо ты, мати, не солоне зробила!» Мати отвечае: «Ты кобылу зъел, она несолона була». Сын говорить: «Ты, мати, прогрешила, а я за тебе страдаю». А мати та ведьма була.
У одного отца было три сына. А ён знау. А колись крали сено. А батько узяу купиу поллитру горилки да на тую горилку пошептау, да её у стог сховау. Он думал што придут злодеи красть, да у стоге буде горилка, выпьють — и усё. А его поехали тыи сыны, его дома не було. Поехали по сено, стали то сено класи. Кладуть-кладуть тое сено, аж там бутылка з горилкой лэжыть. Они за тую горилку да выпили утрох. Да усе тры воуками перэкинулиса да пошли — кто куда. Мати ужэ, ка, ждала-ждала, мати волнуецца — нема! Ужэ трэба шукать. Ужэ поуранок, ужэ й поудень. Батько приежжае, где быу. Кажэ жонка: «Пропали, нема наших детей». Той человек туда поехал. Стоит три возы начатых сена, а тых детей нема. То ён стау глядеть: где што есть, где появицца воук — ето ж зима, холод которы буде лезть у хлеу спать, штоб их не займали. То один [полез] у свой хлев, которы не знау, [увидел волка] да начал бить, да побиу, а два — знайшлись. Да поробил их [отец] чоловеками назад.
Ак надеу шкуру з воука та и зробишься воуком на свята.
И вон [хлопец-волк] скинулся у человека, тольки волчьи глаза у ёго до смерти були.
А ён знау, як алячыць. Уз у мужык устрыкнуу нуж у парог. «А ну, — каже, — пераходь, муй миленький, да зноу назад пераходь, да трэтий раз». Як ён перайшоу — так з яго шкура воуча и злезла.
Вот примерно я слыхала, так было. Собаком чалавека сделали. Тады упустиу адин чалавек гроши у магазине. А ён [оборотень] падае яму гроши. [А тут ведьма была и говорит]: «Ето не собака, а чалавек». Трэма прутиками ударила, и стау чалавеком. А то три года быу собаком.
Колись не при нашей памяти. Мой дед расказвау, шо таке було. Жонка зробила ему. Он скинууся волком. Сам год жил волком, а там зноу человеком стау. У лесу з воуками бегау. Потом прибежау усей голый, ободрауся. Он пришоу ей отомстить, она его зробила собакой. Он собак ужэ быу да вельми добрый собака, усё знау. А у пана дети крали [кто-то похищал детей]. Як родицца — так крадут. Эта собака да вельми усй знау. Он ему дау гроши, столько, шоб стерёг. Он лежит у хате, а тое, шо крау детей, не знау. Оно родилоса, а воно зноу приходит. А эта собака ухопиу и не пускает, пока хозяева не проснулись. Да шо ж таки разумна собака! Давай я поженю дачку с сабакой. И вот он пожениу. Треба до венца вести. А то ж человек. Повьёл до венца, втсау ек собака, венчаца треба. Як батюшка наклау венец и перехристиу. Як он поцеловау хрэст — и стау человеком. И стали жить.
Да, кажуть, шо тесть зятя зробиу воуком. Тры годы хадиу тот зять по лесу. Колись на поле картошку копали, клали огонь и пекли картоплю. Печунка, называецца у нас. Ужэ едять ту картошку, а воук у ночи ти лушпайкы ел. Его звали воуколак. Тесть засердиуся зятю да превратиу у воука. Тры годы бегау. Срок вышеу, на тры годы расколдовал. Он вернууся — зубы поуламалися за тры года. Усе зубы повыпадали, бо гриз гнилу колоду у лисе. Ести хотеу.
Одного человека накинули в волка. [Ему было очень плохо, он все время плакал человечьими слезами. А с волками ему очень трудно было жить, он с ними пить не мог — сам он как волк, а «оттень человеческая», и волки, если увидят, могут его загрызть. А обратно в человека его так превратили]: однолетовых осиновых дубчиков наберут и бьют, шкуру сбивают, чтоб шкура слезла.
-
-
23.09.2019 в 19:33Волкулака. Дед сказывал, зимою гонить валкоу. Челавек валкоу гнау, як авечэк. Дывилися [люди] — чорно лицо, шапки нет, кудлатый, сидел не на коне [а на чем-то неясном], но гнау их, валкоу. Ва Введенье такди он гнау их. На Пилипауку у Заговки. В акно [дед видел], месяшно было, так што хоть иголки сабирай. Он и не знау, дед, а ему люди сказали: «Эта ваукулака. Руки в шэрсти».
То воуковаты — ны до кого нэ одзвэцца, ны здравствуй, ны того, ны того, ему нэ милый нихто, чорт его видае, шо за чоловик.
А ты воукулак, а нэ людына — ругают так.
Это ж дытячы страх. Воукулакы. [Пугали детей]: зловить воукулак тэбе, будиш где-то ходыты. Куда нэ надо. По лесу бигае, оп пушчам.
Вин, воукулака, ходит, — так детэй страшали. Их [людей] учаруют, и пойдэ вин воуком. Тэи ходили цэлыми течками.
Тожэ шось гоуорили про яго, да с хуостом, лякали детей: воуколака, нейди у огород, або то нейди у огород, бо там у касоли баба яга сядить и тоукачэм попираецца зелезным, нейдите, бо она тебе дасць.